Глава 1
...1968
...Сентябрьским вечером 1968 года, усталый, грязный и голодный, с каким-то задрипанным чемоданом в руках, я стоял на улице Советской в городе Йошкар-Оле, напротив студенческой общаги Поволжского лесотехнического института.
На том же месте я стоял и два года назад. Да и годом раньше стоял там же, как «кереметом заколдованный». Что это за место такое, куда меня опять занесли эти хмурые осенние ветры?...
Надо сказать, что в первый-то раз я был взволнован и полон приятных ожиданий, как и любой первокурсник. Во второй раз оптимизма поубавилось, но надежда всё ещё оставалась. Теперь же... лишь пустота и растерянность проникали в меня...
И всё та же надпись «Гастроном» потрескивала неровным светом над моей головой. Более неровным и более нервным, чем прежде...
И ведь снова я собирался зайти в тот гастроном и съесть что-нибудь недорогое...
...
С четвёртого этажа доносились джазовые экзерсисы Стаса и Зуба и какой-то далёкий и чудный мир раскрывался мне на миг в тех звуках. Впрочем, мир тот тут же схлопывался, срывался вниз и улетал вместе с мокрыми листьями куда-то в сырую беспросветность Советской...
...Мне было грустно. Кусочки джаза всё падали и падали на меня, но заметно притихли когда со второго этажа их вдруг громко перебил Муслим Магомаев: «Йошкааар-Олааа! Я вииижууу внооовь над вечерней Кокшагой мостыыыыы!»
...
С Зубом и Стасом меня познакомил год назад мой односельчанин Валерий Куприн. Все трое жили в одной комнате. Я приходил к ним в гости, утром по воскресеньям. В 9-15 Стас врубал на полную мощь какой-то маленький приемник, типа «Спидолы», потому-что начиналась самая популярная молодёжная передача «С добрым утром!»
Мы со Стасом начинали подпевать известным певцам, увлекались и через миг уже горланили на всю общагу...
Зуб тут же доставал саксофон, Стас – трубу и они привычно-отрепетированно вклинивались в оркестровые аранжировки, а я вопил так, что казалось вот-вот лопну от напряжения...
...Валера за это время успевал умыться, одеться и терпеливо ждал меня для привычного променада по Советской, Комсомольской и другим «гулябельным» улицам Йошкар-Олы...
...
Стас солировал на трубе в институтском оркестре «Селена», а Зуб там же играл на саксофоне. Оба увлекались джазом, но произносить это слово тогда было всё ещё не комфортно, хотя уже и вполне безопасно. К слову «джаз» советский обыватель относился, пожалуй, почти даже толерантно, - так же, как и к слову «стиляга».
А оркестр «Селена» в 60-х, насколько я помню, стал рупором всей оттепельно-стиляжной атмосферы в Йошкар-Оле и западные мелодии, звучащие на московских тусовках, довольно скоро начинали разноситься и в марийской столице. Не все, конечно, с концертной сцены, но уж в общежитии-то Стас с Зубом наяривали джазовые хиты так же разухабисто, как и было задумано в закоулках Нью-Орлеана и Нью-же-Йорка...
...
А в тот долгий сентябрьский день 1968 года мне пришлось преодолеть полторы сотни километров под нудным дождём. Выйдя утром из моей грязной, но по-домашнему уютной деревни, вечером я вошёл в чисто умытую и сверкающую холодными огнями марийскую столицу...
Правды ради, не всю дорогу пешком, но всё же восемнадцать из тех километров я прошлёпал по раскисшей дороге босиком, ничуть не печалясь о таком пустяке, как осенняя непогода...
Однако за низкими тучами и моросящим дождём, на самом-то деле, скрывалось весьма тревожное представление о всей моей будущей жизни.
Кажется, я начинал осознавать, что вот теперь-то уж точно - я навсегда покидаю родной дом, с которым было связано так много всего, и из которого я, тем не менее, уже давно мечтал убежать...
...
И вот...
Под тем самым мерцающим и потрескивающим «Гастроном-ом» я стоял как придавленный двумя годами неопределённости, и рассматривал мир в двойном отражении (лужа+витрина)...
Я видел головы студентов в окнах общежития, но никак не мог представить среди них свою... Формально-то уже через полчаса я должен был перейти улицу, открыть дверь, и поселиться за каким-нибудь из тех окон. А следующим вечером мог бы запросто и сам отразиться в том же двойном отражении (если не высохнет лужа...) и, - либо хохотать над анекдотом с хохочущими, либо пыхтеть над уравнением с пыхтящими, либо, в конце-концов, петь под гитару с поющими...
Но ничего не получалось – как я ни хотел, но никак не мог в это поверить. Даже с моей-то способностью к безудержным фантазиям, я все равно не мог мысленнно впечатать свою белобрысую физиономию ни в одно из приветливых окон. Воображение упорно уносило меня куда-то далеко-далеко от них и рисовало совсем иные сюжеты...
...
Я вполне отчётливо понимал, что не хочу быть инженером-механиком лесной и деревообрабатывающей промышлености, однако признаться в этом я ещё не был готов даже самому себе...
...
Первый курс запомнился мне лишь несколькими эпизодами, но я не хочу их описывать. Если телеграфно, то накидаю так – эйфория от новых впечатлений в первый день учёбы и скорое разочарование от высшей математики и других точных предметов, нелюбовь к которым у меня зародилась ещё в школе; эйфория от неожиданного успеха в лыжном спорте и разочарование от «предательства» собственного сердца, выросшего от тренировочных перегрузок так быстро, что меня на два месяца уложили а больницу – пришлось взять академический отпуск на целый год; эйфория от знакомства с девушкой и разочарование из-за её предательства...
Остальное помнится как-то серо. Как на «картошке» в Мари-Турекском районе...
Тогда мои городские одногруппники, будто нечаянно, сдавили меня в кузове тряской машины так сильно, что меня стошнило на чью-то спину. Такая была игра, необузданная и жёсткая. Когда машина кренилась, всех бросало к тому или другому борту и мы (да-да, и я тоже...) всей толпой наваливались на любого, кто не успел увернуться. Однако, из всех недотёп стошнило лишь меня...
И весь месяц, пока мы копали колхозную картошку, меня называли «тюбиком»...
Глава 2
...1968
...Вернувшись с академического отпуска я уныло тащился на втором курсе, теперь уже ненавистного, мехфака ПЛТИ и вел себя словно кролик перед удавом, понимая, что надвигающуюся зимнюю сессию, завалю, как пить дать, с оглушительным позором...
Чтобы не думать о грядущей катастрофе я пристрастился гулять по книжным магазинам, рыться в новинках и читать понравившиеся книги до самого закрытия, а коль не успевал, то особо интересные покупал и дочитывал уже на съёмной квартире вместо того, чтобы заняться домашними и курсовыми работами. Постепенно я определился с выбором авторов и литературных направлений, так что даже продавщицы знали что меня может заинтересовать. «Я припрятала для вас «Охотничьи просторы», а то их разбирают быстро...» - с улыбкой сообщала сухонькая девушка за прилавком и вытаскивала альманах, который я тут же покупал без раздумий. Благо, что книги в те годы стоили дёшево...
Словно на мою личную потребность, в «оттепельные» шестидесятые зародилось немало авторов, условно говоря, бродяжнического жанра. Главным образом, это были геологи, охотники, биологи и прочие таёжные и тундровые романтики. И они накрепко подсадили меня на свой литературный наркотик...
...
Не помню по какой причине, но из общежития мне пришлось уйти, и приютился я той осенью у бабки Ванюшкиной (фамилия изменена), в узеньком коридорчике напротив туалета...
«Зато платить будешь вдвое меньше!» - так, по-командирски, развеяла бабка мои сомнения и я остался. Был вполне доволен, убедив себя, что это ненадолго, и каждой ночью легко окукливался в сладких мечтах на продавленной хозяйской раскладушке...
...
Пятиэтажный бабкин «сталинский» дом располагался на улице Пушкина в самом центре Йошкар-Олы. На углу того же дома была «Булочная» - сдобные булочки с изюмом по 9 копеек, батоны по 13 копеек, молоко, кефир, снежок... Я покупал всё это почти каждый день, кажется по 30-45 копеек за бутылку... точно не помню...
В пяти минутах пешком – республиканский театр с кафе «Театральное» (?) с тыльной стороны здания. Промасленые блины с чаем брал я на завтрак, а в обед пол-порции солянки сборной и шницель с макаронами. Плюс три-четыре куска хлеба - когда он стал по копейке за один. А раньше хлеб в столовках и кафе был вообще бесплатный...
Хлеба я ел побольше, как наверное, и все советские студенты...
Старый кинотеатр "Рекорд" прятался в кустах сирени сразу через переулок. Здесь я смотрел кино за 20 копеек вечером, а днем, кажется, за 10...
Напротив дома был рыбный магазин «Океан», в котором всегда стояли в очереди за рыбой путассу (наверное за другими рыбами тоже...) задумчивые покупатели с авоськами в руках. Я в этот магазин почти даже не заходил, но хорошо помню по запаху...
...
Дружил я тогда с Климом – моим горномарийским ровесником из приволжской деревни Емангаши. Он учился на строительном факультете того же ПЛТИ, и жил в той же «ванюшкинской» квартире. В дополнение к этим совпадениям, сообщаю, что и Климу его учёба совсем не нравилась, и это нас, видимо, сдружило настолько, что и он бросил свой стройфак вскорости после того, как я бросил свой мехфак...
А уж если заглянуть ещё дальше, то через несколько лет нас можно будет увидеть вместе даже в Иркутске, где я буду учиться на охотоведа, а Клим – на гидролога...
Пока же мы с Климом проводили вместе все вечера и выходные. Обсуждали по ночам на бабкиной кухне самые сложные «философические» вопросы – помню как однажды, «анализируя» с другом структуру бесконечности, я напустил на себя загадочный вид и сообщил что вселенная выглядит как буква «О». Мой друг тут же заглянул в «космические глубины», немного порылся в звёздной мешанине, и с легкостью подтвердил мое открытие. И мы остались неимоверно довольны друг другом...
Глава 3
...1967
Моя сестрёнка равнодушно смотрела на тускло-красный шар, висевший над Сосновой Рощей, куда упирался невидимый нам конец Коммунистической улицы. Я же был настолько поражён увиденным, что не мог и слова молвить, а просто тыкал Гелю в бок и показывал ей как гигантский шар тот медленно скользит над вершинами далёких деревьев, пересекает мысленное продолжение Коммунистической, и растворяется в пространстве... Через минуту там не осталось ничего, кроме банальных туч, обещавших лишь ненастную погоду на завтра...
- Да, ты что? Это же инопланетяне! – я горячо негодовал над равнодушием Гели, которой уже не терпелось попрощаться со мной и зайти в универмаг «Восход», откуда ей призывно махали сокурсницы по инязу. Сестренка тут же согласилась со мной и рванула наконец-то к подружкам. Через мгновение их стайка уже замелькала у прилавков с цветастыми тряпочками, духами и прочей скучной для меня дребеденью...
Происходило это более года назад, кажется, в июне 1967 года. Я ещё доучивался на первом курсе и сдавал летнюю сессию. Радость от наступившего лета усиливалась волнующей необъяснимостью только что увиденной «летающей тарелки». Мне было страсть как нужно в тот же час поделиться этим чудом с кем-либо, но все вокруг были какие-то серые и озабоченные, смотрели лишь под ноги, аккуратно обходя смачные плевки на пыльном тротуаре...
В такой вот своей задумчивости я застыл перед витриной универмага, в которой тоже застыла пара унылых манекенов в выцветших одеждах. Мы смотрели друг на друга, и я представил себе, что манекены и те, наверное, больше интересуются бесконечностью вселенной, чем все эти скучные люди с авоськами и семечками...
Манекены вдруг подмигнули мне, и я представил, что они только что сообщили о присутствии инопланетян в Йошкар-Оле. Я обрадовался и понял, что инопланетянам ничего не стоило замаскироваться... хотя бы даже под эти манекены!
И подмигнул инопланетянам в ответ...
...
- Глянь-ко, Свет, наш-то женишок снова колечко выбират! – услышал я и обнаружил себя перед прилавком дешевых безделушек. Передо мной радостно сияли две смазливые мордашки...
Упёршись локтями в прилавок, две скучающие продавщицы покачивали попками...
...Я смутился и поспешил прочь, вспомнив как тот же голос проворковал около года назад: «Глянь-ко, Свет, какой женишок к нам пришел! А перстень-то у него, глянь, золотой... да с изумрудом!!!»... Тогда, в первые же дни после поступления, я купил в киоске «Союзпечати» за 80 копеек «золотой перстень с изумрудом» и горделиво носил его, как и было принято в кругах наипервейших деревенских парней... Конечно же, я тогда сразу расслышал скрытую насмешку и меня словно кипятком ошпарило... Я снял перстень, но не выбросил его, а засунул куда-то в кучу своих вещей – наверное было жалко выбрасывать 80 копеек. Но и носить украшение, олицетворявшее «деревенскую крутизну», я уже не мог...
...
- Завтра утром чертёж должен быть сдан - хоть кровь из носу! – я запасся кефиром с батоном и занял один из нескольких чертежных кульманов, установленных в институтском спортзале перед сессией. На улице играла музыка, в открытое окно залетал запах цветущей сирени и нарочито звонкий смех девичьих стаек, дефилирующих без парней. Те же в этот романтический вечер скрежетали лишь зубами и чертёжными перьями в спортзале рядом со мной, не имея времени даже кинуть взгляд в окно...
...
...Ночь заканчивалась. Несколько раз я пробуждался с карандашом в руке, прочертившим жирную кривую куда-то в запретное пространство и, злясь на себя, тут же принимался стирать её ластиком и торопливо вычерчивать правильную, и абсолютно прямую линию, упёршись для надежности в свой кульман обоими локтями...
Потом снова засыпал-просыпался, чертыхался и опять стирал-исправлял...
В конце-концов, я дочертил чертёж уже на рассвете, и едва не плача, вписал свое имя в угловой штамп, чуть не до дыры стерев то, что натворила за пять минут перед этим моя спящая, но трудящая рука. Она вынесла моё имя за жирные рамки, выгнула его пи́сающей дугой и вообще увековечила часть моей фамилии за пределами ватмана...
Интересно, как долго ещё это сквозьсонное «...рнов» просуществовало на деревянной поверхности чертежной доски...
...
...Наконец я проснулся окончательно – мокрым насквозь и стоящим в луже воды на полу комнатки, которую снимал в Дубках на пару с моим одноклассником и однокурсником Генкой Варламовым у его дальних родственников. «...Как??? Я уже не в спортзале, а здесь? А где чертёж?» - мысли путались, голова беспомощно гудела и пыталась восстановить последовательность событий минувшей ночи...
Рядом стоял и сам Генка с пустым ведром в руке. Он был серъёзен и немногословен: «Зачёт закончится через час! Я уже сдал! Беги, если хочешь успеть!»...
...Я успел и получил свой трудовой трояк! Спасибо Генке Варламову – надежному товарищу и справедливому человеку. Кроме того случая, я еще благодарен ему и за то, что в один критический миг он отшвырнул от меня хозяйского сынка – отморозка из местных блатарей, когда тот вцепился в моё горло и сжимал его до тех пор, пока я не стал терять сознание...
Сразу после той сессии Генка бросил институт и уехал тайком от родных на север строить какой-то крупный химкомбинат. А я пообещал ему увезти в Еласы ненужные вещи – несколько книг, пару лишних рубашек и всё это передать Генкиным родителям. Но я не выполнил обещание, а оставил сверток на той же квартире у его дальних родственников... И мне до сих пор очень стыдно за несдержанное слово... Даже оправдываться не хочу...
...
Каким-то ветром меня занесло на Оршанское шоссе и я перебрался к говорливой вятской бабке. Дом у неё был просторный и жильцов в нём было много – человек едва ли не восемь... Две сестры-поварихи из столовой с ближайшей автостанции, молоденькая проводница поезда «Йошкар-Ола – Москва», двое студентов ПЛТИ (я и парень из «зеленодольской шпаны» - так он сам сказал) и ещё, кажется, несколько заводских рабочих в подвале... Однако, одна лишь комната была с дверью – там жили сёстры-поварихи, а другие (две-три?) отгораживались какими-то занавесками, так что кровать «московской» проводницы была хоть и невидима из нашей «студенческой комнаты», но физически-то вполне доступна моему соседу, а томные женские вздохи, отчетливо слышимые в ночной тишине через цветастый ситчик, сводили его с ума...
...Как выяснилось, не только его... Сестры-поварихи, стоило им застать меня в одиночестве, тут же затевали «зажимбол» - так называли в деревнях игры парней и девок на грани сексуального откровения. Особенно безудержно играла младшая – рослая и пышнотелая. Начинала изо всех сил прижиматься ко мне, хихикать, обнимать и заваливать на первую попавшуюся кровать...
Как и старшая, она насквозь пропахла щами и котлетами, но гораздо сильней разил мускусный запах её подмышек... Поначалу я отбивался и быстренько уходил, отшучиваясь парой фраз, типа, поигрались и будет – надо курсовую писать... Но однажды они доказали, что никаких шуток больше не будет! Младшая вцепилась в меня спереди, а сестра уперлась в её спину, прицельно втолкнула нас в комнату и захлопнула дверь снаружи. Мы с размаху упали на гору взбитых подушек, голова моя оказалась между пышущих жаром грудей...
...И тут я понял что мне и самому пора отбросить шутки в сторону. Я разозлился, заорал «да-пппусти-же-бляааа..!!!», проскользнул ужом между потных сисек, оттолкнул старшую и ушел, изо всех сил хлопнув дверью...
...
- Мы хотели обженить тебя... – с некоторым смущением призналась старшая года через полтора, когда я проездом заскочил перекусить в ту самую столовую на Оршанском. Она щедро накидала мне в борщ мяса и сметаны, навалила гору картофельного пюре и водрузила сверху самую здоровую котлету...
Потом простодушно заявила, что младшая тоже сходила с ума от скрипа кровати «московской проводницы», когда на той скакал «один студент из вашей комнаты». Оказывается было и такое, а я-то и всеръёз не воспринял, когда мой сосед однажды утром подмигнул и показал как славно он провел ночь за ситцевой занавеской...
- Она потом уехала назад в деревню и сразу вышла замуж... Жених-от, кстати, на тебя больно похож – такой же тощий и бледный... Недавно у них дочка родилась!..
- Саламым каласышаш? (Передать ли ей привет?) – спросила она с улыбкой на прощание. Я промолчал и ушёл, радуясь в душе, что избежал коварства ловких лугомарийских девчат. И понимая каким способом был захвачен в семейный плен незнакомый паренёк из Пиштанки, я слегка посочувствовал ему, но потом подумал, что на самом-то деле он ведь может быть даже вполне доволен и счастлив...
Глава 4
...1968
...Пора возвращаться к бабке Ванюшкиной...
...Когда мне удавалось разложить свою раскладушку в её кухне, я был там так счастлив, словно становился владельцем вообще всей ванюшкинской квартиры. Ночь становилась настолько романтичной, что в таинственных частях моего тела тут же оживали самые чувствительные струны. Чаще всего перед глазами возникало легкое платье, трепещущее на ветру. Тяжелая русая коса с немыслимым бантом покачивалась в такт быстрой походке...
...Я засыпал и видел как приеду к той девочке в маленькую деревню из большого города, в сверкающих французских ботинках и бархатным голосом, как у артиста Юрия Яковлева, признаюсь ей в вечной любви, подниму на руки и улечу с ней далеко-далеко в сияющую даль...
Думать о скучных, хотя и неизбежных, буднях мне было неинтересно и я продолжал лететь в своих снах порой даже наяву...
...Однако, по утрам на грешную землю меня возвращал "Сельский час" - всесоюзная радиопередача о жизни и трудовых буднях жителей деревень, аулов, кишлаков, хуторов, стойбищ и прочих колхозно-совхозных поселений необъятной моей родины СССР.
Начиналась она очень рано, сразу после торжественного гимна и новостей, и её искусные создатели день за днём плели романтическую паутину для моей мечтательной души. А я с удовольствием погружался в их прекрасные истории о мужественных подвигах трактористов и комбайнеров, золотых руках доярок и свинарок, о неутомимых чабанах в изношенных бурках...
Потом славные герои грядущего дня заказывали арию из оперы "Евгений Онегин", "Танец маленьких лебедей" или русскую народную песню в исполнении Людмилы Зыкиной...
...И мы слушали великолепные образцы мировой музыкальной классики, занимаясь каждый своими привычными делами - я тихонечко собирал скрипучую раскладушку в маленькой кухоньке на улице Пушкина; кубанский комбайнёр задумчиво перебирал промасленными руками зрелые колосья рекордного урожая пшеницы; а волоокая вологодская доярка процеживала десятитысячный литр молока и украдкой вздыхала по зоотехнику, который тоже посматривал на неё с вожделением, но высокое искусство требовало от них полной отдачи на благо социалистической родины...
А старый чабан с звездой Героя Социалистического Труда на груди молча смотрел с заснеженного Эльбруса на своих овец и... на нас. В его мудром взгляде отражалось простое человеческое счастье всего советского народа, за которое отдали жизнь простые революционеры и, ведущие их в последний бой, пламенные комиссары со стальными нервами и пронзительными взглядами...
...
...В одно прекрасное декабрьское утро красивый грудной голос московской дикторши сообщил советским слушателям, что Георгий Попов, ученик выпускного класса из далекого эвенкийского села, до слёз расстроил своих односельчан - учащихся младших классов...
Потому что по окончании школы он собрался уехать из родного Ербогачё́на в Иркутск, чтобы там, в сельскохозяйственном институте, выучиться на охотоведа-биолога.
А расстроились дети не потому, что Георгий в охотоведы собрался, а потому, что теперь он не сможет всё свободное время уводить их в тайгу и учить премудростям охотничьего промысла. Сам-то он сызмальства освоил эти навыки и уже давно заслужил уважение опытных таёжников, как равный среди лучших...
- Кто же теперь поведёт нас в тайгу?! - зачитывая письмо растерянных эвенкийских детишек московская дикторша и сама казалась расстроенной. Будто ей самой вот прямо приспичило встать на широкие камусные лыжи, забросить за плечо ружьишко и шагнуть в ближайший кедрач...
Но, вот незадача-то какая - Георгий уезжает в Иркутск...
...
- И я тоже поеду в Иркутск! - вскочил я с раскладушки, поражённый в самое сердце такой прекрасной перспективой - стать охотоведом!
- Значит есть такая профессия! Значит не только бездельники и лодыри бродят с ружьём по лесам! Хочу стать охотоведом!!! Только охотоведом! - с этой пульсирующей мыслью, звучащей столь же торжественно как и "Утро в лесу" для ербогачё́нских школьников, я бежал в деканат с заявлением о своем отчислении со второго курса мехфака ПЛТИ...
...
...Изумленный декан мой вместе с моими, ещё более изумленными однокурсниками уговаривали меня не пороть горячку, а сначала обсудить столь неожиданное, возможно необдуманное, или даже вообще легкомысленное решение с родителями... Взволнованный, и впавший в соответствующее случаю великодушие, декан даже сам предложил освободить меня от занятий на несколько дней, чтобы я съездил в деревню и поговорил с ними...
...Но я его даже не слышал - в моих ушах мощными аккордами звучали голоса младшеклассников из Ербогачё́на и их наставника Георгия Попова. Они восхищались моей смелостью и призывали непреклонно следовать навстречу новым открытиям и приключениям...
И я отправился!!!...
И через три года, только представьте себе, я оказался в Иркутске, где моим однокурсником стал, ну представьте же себе..., тот самый замечательный парень из Ербогачёна - Георгий Попов!
Мы проучились с Гошей все студенческие годы в одной группе и лишь после окончания института отправились, каждый по своему назначенному пути, с новенькими дипломами биологов-охотоведов...
Ну, а пока я всё еще оставался в Йошкар-Оле, где после первого решительного шага мне еще предстояло пройти сложный путь, уготованный непредсказуемой судьбой...
Глава 5
...1969
В начале 1969 года меня приняли на машиностроительный завод учеником токаря. Так начинался мой путь в охотоведы... Домашние страсти, связанные с моим уходом из института, уже поутихли – после разговора с деканом я действительно поехал к родителям, чтобы сообщить им, что бросил учёбу. А куда ж ещё мне было деваться, в самом-то деле?
...Пока я мечтательно трясся четыре часа в маленьком автобусе, петлявшем среди величавых заволжских сосен и елей, в голову мою пришла «гениальная мысль» - уговорить отца сходить вместе на лыжах в любимый нами обоими лес. И уже там я планировал раскрыть ему свою сокровенную мечту, – мне казалось и отец мой сумеет понять меня в лесу-то так же радостно, как я понял ербогачё́нских школьников и Гошу Попова...
Разумеется, после посещения декана я, уже без малейших сомнений, мысленно пребывал в Иркутске, окружил себя воображаемыми друзьями, и обживался в настолько прекрасном будущем, что мечтательное выражение вообще не сходило с моего лица...
...
Реализовать мою идею, однако, не удалось – отец разразился гневной тирадой стоило лишь мне переступить порог. Он давно уж почуял что со мной вообще, и с моей учебой в частности, творится что-то неладное и мой сияющий вид не обманул его ни на секунду. Тяжелые отцовские слова летели словно пушечные ядра и выбивали самые надёжные камни из моей крепостной стены – один за другим... В конце концов, там образовалась зияющая брешь, в которую отец швырнул презрительное – «Не хочешь учиться? Ступай работать и живи как хочешь! Денег не дам!»...
...
...Восемь месяцев я точил гайки и болты – сначала учеником токаря, а потом сдал экзамен на токаря третьего разряда и стал зарабатывать достаточно на очень экономную жизнь... Моим наставником был уважаемый на всем заводе высококлассный многостаночник Виктор. Мне казалось, что он был похож на всех известных тогда героев советских фильмов – солидный и знающий, уверенный и чуткий, требовательный и справедливый. И ещё он любил ездить со своей семьей на рыбалку и за грибами. Он искренне надеялся сделать из меня такого же крутого мастера, как и сам, но когда я сообщил ему о своём уходе с завода, чтобы выучиться на охотоведа, то мой уважаемый наставник искренне растерялся и, промолчав некоторое время, выдавил, даже не глядя на меня: «Охотоведом значит решил стать?..»
...
Я уже знал, что факультет охотоведения имелся не только в Иркутске, но и в соседнем с Йошкар-Олой городе на Вятке – Кирове... В сельскохозяйственном институте...
Это было совсем близко – часов шесть, кажется, на автобусе по марийским и вятским лесам... Туда я и отправился в августе 1969 года сдавать вступительные экзамены...
...
Абитуриентское общежитие было заполнено до отказа. Конкурс был очень высокий - человек семь на одно место и я его не прошёл, хотя сдал все экзамены весьма достойно. Однако, совершенно не расстроился, потому что за тот месяц я обзавёлся множеством новых друзей, и большинство из них также не прошли по конкурсу. В общежитских комнатах безостановочно бурлили разговоры о том, как жить дальше. И в конце-концов, те споры отлились в идею, воспринятую многими из нас, как отличный альтернативный вариант. Так что и я был уже полностью готов к таковому - поступить на заочный факультет и работать егерем или охотоведом на своей малой родине...
Я вернулся в Йошкар-Олу и первым делом направился в республиканское общество охотников...
Однако, я не успел там молвить и слова... Какие-то солидные дядьки, яростно спорившие о преимуществах и недостатках западно-сибирских лаек в марийских лесах, тут же выставили меня за дверь...
Заядлые охотники торчали там, можно сказать, днями и ночами, обсуждая все тонкости любительской охоты...
...Кто-то из работников вышел ко мне, узнал за чем я пришел и сказал, что ничего у них сейчас нет, но вот, мол, слышал что в охотинспекции ищут егеря на Малую Кокшагу...
...
Так я и стал егерем государственного заказника «Усть-Кундышский» в родной Марийской АССР. И в то же время я был зачислен студентом на первый курс заочного отделения факультета охотоведения Кировского сельхозинститута...
Глава 6
...1969
Мне дали кавалерийский карабин калибра 7,62 мм, зарплату 62 рубля 75 копеек и отправили на озеро Шап, где поселили в чужой квартире (опять в коридорчике!!!) в ведомственном доме завода «Искож». Постоянно там проживал только Беляшкин (имя изменено)- завхоз заводской турбазы (или что-то вроде – не помню как она именовалась в точности...). Он же был и егерем заказника «Усть-Кундышский» - по совместительству. Поскольку база располагалась на территории нашего заказника, то моё проживание на ней, вероятно, было согласовано с директором завода...
Беляшкин любил выпить, а выпивши становился буйным и до ужаса ревнивым. Помню, что жена его ходила иногда с фингалом под тем или иным глазом, а двое сыновей тихо затаивались по углам, когда подгулявший папа возвращался из Чернушки...
...Чернушка – лесной поселок километрах в четырёх с небольшим от озера Шап. Там были магазин и лесничество, где по вечерам собирались лесники-собутыльники, с которыми Беляшкин засиживался до глубокой ночи...
...Возле моей кровати в коридорчике был телефон и он теми вечерами звонил каждые полчаса, а то и чаще. Жена Беляшкина поднимала трубку и тихонько упрашивала того не звонить и не будить всех, и умоляла скорей возвращаться домой... А он сначала отчетливо, по буквам, произносил: «Зина! Не бл..дуй!!!». Та горестно всхлипывала и пыталась пристыдить его шепотом, чтобы я не слышал. Но Беляшкин повторял все отчетливей и все громче, и наконец просто начинал орать: «Не бл..дуй! Не бл...дуй, Зина! Не бл...дуй!!!»...
...Я притворялся спящим, но хорошо слышал каждое слово из трубки – такой уж был вообще тот телефон - громкий. И само собой, я просто задыхался от возмущения и злился на идиота Беляшкина за то, что тот мог подумать обо мне так низко, как о каком-то бескультурном и невоспитанном человеке. Да как он только посмел! Меня! С моими возвышенными чувствами к моей далёкой возлюбленной девочке с немыслимой косой... Да и к кому ревновать-то?! К его старой жене??? Да ей же наверняка вот-вот тридцать стукнет... - не меньше!!!
Разрумянившаяся жена Беляшкина бросала на меня какой-то отчаянный взгляд, смаргивала слёзы с блестящих глаз и очень медленно уходила в свою холодную и тоскливую постель, нехотя запахивая груди в ночную сорочку...
И меня снова накрывало возмущение – да как это она-то посмела вести себя столь бесстыдно передо мной!!! Да что же это такое? И для неё тоже что ли моя светлая любовь ничего не значит?!!!
...
Беляшкину было поручено научить меня всем премудростям егерьской службы – ловить браконьеров и составлять протоколы, раз в месяц проводить маршрутный учет охотничьих зверей и птиц, подкармливать лосей в местах скопления и устраивать для них солонцы, подсаживать черенки ивы для бобров по берегам рек и стариц и проводить ещё много других биотехнических мероприятий, о которых и сам Беляшкин, как вскорости мне стало известно, не имел и малейшего понятия...
Но главное, подчеркивал «опытный егерь», надо каждый день записывать в дневник, что ты не отлёживался на печи, а трудился в поте лица на благо социалистической родины и вверенного тебе государственного заказника...
И показывал свой дневник, содержание которого могло служить основанием для высочайшей государственной награды...
Глубоко в душе я относился к нему с презрением за хамство, безграмотность, беспринципность, и не скрываемую склонность к воровству. Я был уверен, что Беляшкин и сам втихую браконьерничал, так же как и ненавидимый им бывший егерь Шимшуров (имя изменено), о котором ходили легенды, как о самом ловком марийском охотнике - хоть на крупного, хоть на мелкого зверя. Это восхищало Беляшкина и, в то же время, вызывало в нём злобную зависть...
«Сам видел как Шимшур с дерева на дерево за куницей прыгал!!!» - ухмылялся мой наставник и в задумчивой мстительности цедил сквозь зубы – «Но я его все равно поймаю...»
Мне и самому уже очень хотелось повстречаться с тем неуловимым Шимшуровым, даже из чистого любопытства. Но этого не случилось... И Беляшкину тоже, так и не удалось поймать «самого злостного браконьера» во всем междуречье Малой и Большой Кокшаг.
Работать егерем было очень интересно и увлекательно. В принципе я уже давно изучил это дело по охотничьим справочникам и книгам, а особеннно по журналу «Охота и охотничье хозяйство», на который подписался задолго до своего назначения. И через некоторое время я посчитал, что моих знаний и опыта уже вполне достаточно, чтобы возражать и поправлять малограмотного Беляшкина. Тем более, что формально-то я был его начальником...
И однажды, после нашего маршрутного учёта, подвыпивший Беляшкин вдруг стал высмеивать всю охотоведческую науку, мол охотоведы «твои» (ехидно...) занимаются полной хернёй, когда пишут в «твоих» (насмешливо...) справочниках, что в СССР обитает (сейчас придумаю вымышленное число) - девяносто восемь миллионов триста пятьдесят две тысячи девятьсот восемнадцать белок...
Меня, свято верившего тогда в незыблемость всех истин в охотоведческих книгах, невежество моего младшего егеря оскорбило настолько глубоко, что я кинулся спорить, и стал доказывать какие на самом деле умные и самоотверженные все охотоведы Советского Союза, и что я готов поручиться за честность своих старших коллег и пересчитать вместе с Беляшкиным всех советских белок снова, чтобы доказать-таки ему истину...
...Лоснящееся лицо моего «подчиненного» тут же расплескалось в оглушительном хохоте и... я решил, что не буду больше жить с таким невеждой на озере Шап, а немедленно переберусь в поселок Устье-Кундыш. Тем более, что мое йошкар-олинское начальство, аккурат к тому времени сообщило, что они договорятся с Куярским лесхозом о маленькой квартирке для меня, из тех, которыми владеет тамошнее лесничество. А пока мне придётся пожить в доме второго моего «подчиненного» егеря-полставочника Севостьяна Хлопушина (имя изменено)...
Глава 7
...1970
Сева был старым холостяком и нравился мне своей педантичной обстоятельностью, образованностью (учился заочно на истфаке пединститута) и безмерно уважительным отношением к ученым. Кроме того, Хлопушин был аккуратистом в максимальном смысле этого слова и мечтал встретить женщину, которая будет любить Севину преданность и порядочность. Думаю, он их всех сравнивал со своей мамой, и выходило всегда не в их пользу... Боюсь однако, что и для местных «лесных» женщин, Хлопушин был слишком уж трезвым и даже чересчур аккуратным. Его престарелая мать, тетя Вера, время от времени тяжко вздыхала, но все ещё надеялась, что найдется невеста и для её любимого сыночка Севушки, хотя «маменькиному сынку» уже было едва ли не под сорок...
- Да-а-а-а-а-а! – солидно тянул Сева горячий чай с мёдом и баранками, а потом произносил веско и почтительно: - А Вадим-то настоящим учё-о-о-оным стал! Кандидатскую по бобру пишет!... В Каза-а-ани!!!
И непременно вздымал указательный палец, что означало высшую похвалу нашему общему знакомому охотоведу, с которым мы целый месяц ловили бобров на Кокшаге по специальному научному разрешению. Измеряли и взвешивали их «для науки», извлекали и консервировали «бобровую струю», а заодно пристрастились есть бобровое мясо, неожиданно оказавшееся очень вкусным...
К таёжной жизни Сева был привычен с самого детства - мог безошибочно определить свежесть любых следов, ловко тюкал топориком и в считанные минуты, словно играючись, накрывал удобный навес для ночевки в лесу...
Вместе со старшим братом Григорием они «взяли» с десяток медведей на берлогах, и по праву считались опытнейшими медвежатниками во всем марийском крае...
За несколько месяцев, что я прожил в теплом и гостеприимном Севином доме, я исходил с братьями Хлопушиными весь заказник и сопредельные леса и очень многому у них научился. Особым уважением я проникся к Григорию, которого в кокшайско-кундышском междуречье уважали все и даже сравнивали его с непревзойденным марийцем Шимшуром, чьи умения луговые, вятские и ветлужские «еловые»... марийцы («кожла мары», «вӹтлӓ мары» «алык мары» и «цӓрлӓ мары») возвышали вообще до уровня Кугу-Ошо (мастер-колдун) марийской языческой магии...
...
Итак, через несколько месяцев моей новой жизни я стал настоящим таёжником, легко и привычно мог пройти по незнакомому лесу три десятка километров и заночевать у костерка, а на следующий день вернуться в посёлок совсем другим путем. Мне очень понравились мои одиночные походы по древнему и таинственному марийскому лесу!..
Я окреп физически и стал способен обходиться весь день без передышки и пищи, видел тропу «третьим глазом» и шёл быстро, как лось, уже ничуть не уступая Григорию, а Сева, наоборот, уже всё чаще сам просил меня сбавить темп...
Со временем, как-то само собой пришло умение быть наблюдательным следопытом и не пропускать ни одного события или явления, требующего от меня профессионального егерьского реагирования...
...
Два выстрела из карабина, а за ними протяжный крик Григория: «Е-е-э-ээсть!» означали что лось взят и я поспешил туда, где молоденькие сосны горестно взмахивали ветвями над убитыми лосихой и... лосёнком, уставившимся безжизненным глазом в тускнеющее око своей мамы...
...Так наша бригада открыла промысловый сезон 1969-70 года. Нам было выделено пять лицензий – четыре промысловые, то есть для сдачи мяса государству, и одна спортивная – для личных нужд членов бригады, которую возглавлял я – полноправный егерь государственного заказника. В бригаду входили оба моих подчиненных «полставочника» - Беляшкин и Хлопушин, а также брат Севы – Григорий, самый опытный охотник, которому я безропотно передал свой служебный карабин, когда вся бригада сочла, что это необходимое условие для успешного выполнения поставленного перед нами задания государственной важности. Правды ради, поначалу-то я полагал, что старшие по возрасту будут беспрекословно подчиняться мне, как старшему по чину, и загонят всех лосей на меня, а я своими меткими выстрелами уложу пять великолепных туш на белый снег и «старшие-по-возрасту» снимут шапки и сочтут за честь быть в одной бригаде со мной – таким крутым охотником...
- Слушай, Гена, лосёнок не смог бы выжить без мамки и потому пришлось его тоже застрелить... – доверительно заглядывая мне в глаза говорил Григорий, а Сева и Беляшкин утвердительно кивали. Я был растерян и не знал, как на это реагировать, потому что понимал, что мы совершили самое злостное браконьерство, какое только может быть...
- Нельзя чтобы кто-нибудь ещё узнал об этом! Мы сейчас разделаем лосей, мясо перемешаем и закроем одну лицензию... Ты понял??? А ты сбегай пока в Чернушку и купи там пару бутылок водки, хорошо? – Григорий сунул в мою безвольную руку деньги, похлопал по плечу, улыбнулся и... я пошел, чувствуя себя последним трусливым подонком и силясь найти оправдание убийству лосёнка и своему мерзкому поведению...
Все четыре километра до Чернушки молоденькие сосны наотмашь хлестали меня по лицу, а я плакал навзрыд от отчаяния и боли, рвущей меня на части где-то в районе сердца...
Казалось, что оно стремится покинуть моё предательское тело и оставить его на снегу вместе с коченеющими лосиными тушами...
Глава 8
...1970
- Ох, уж эти марийцы! – сказал Григорий Хлопушин. Прозвучало вроде совсем без высокомерной уничижительности. Он просто подосадовал на какой-то беспорядок и грязь в гараже, оставленные подчиненными ему марийскими лесниками и это был вполне очевидный и конкретный случай... Но, с глаз моих словно кто-то вдруг сдернул фильтр благородства, через который только и смотрел я на него с первых дней нашего знакомства...
Вот так! Мой кумир неожиданно рухнул с блистательных высот и оказался на одной «скамье подсудимых» вместе с четырьмя пьяными шоферюгами, которых несколько лет назад отметелил мой одноклассник Коля Куприн, когда мы зашли после школы за пирожками в еласовскую закусочную. То были «русские» мужики из Кузьмы, рассевшиеся по-хозяйски в тесном помещении, пьяные до такой степени, чтобы уже не скрывать своего презрения к стайке марийских подростков, беззаботно балагуривших на своём родном языке в очереди у прилавка...
- А ну, выйдем! – мужики не выдержали ответного презрения, с которым смотрел на них Коля и наших плохо скрываемых ухмылок, также обращенных в их сторону...
Они вставали со стульев, пытаясь удержать равновесие, но злобно и поспешно, роняя стаканы, вилки и недожранные котлеты на заплёванный пол...
Я вообще никогда не дрался, и, откровенно говоря, всегда стеснялся своей физической слабости, но мои одноклассники с юных лет прошли самогонное горнило деревенских драк и уже нахмурили брови да сжали кулаки – нас было пятеро и, наверное, вместе мы легко справились бы с пьяными русскими амбалами...
- Идӓ шидӓл! Ӹшкетемок нӹнӹм лыпшем, яра? Ам сӹнгӹ гӹнь вара вел палшыда ӹне... («Вы не деритесь! Я один отлуплю их, ладно? А если не справлюсь, ну-у-уу тогда поможете...) – инструктировал нас Коля Куприн, пока мы выходили из закусочной и кружились вокруг радиостолба с которого разносилось (уж извините что приукрашу чуток сейчас ту сцену) как-то уныло, но вполне иллюстративно: «Что-о-ооо день грядущий мне гото-о-о-оовииит?!» ...
Коля был самым крутым спортсменом в школе, а из всех драк выходил победителем. Узкие бёдра, широченные плечи, накачанные бицепсы и горделивая голова с непокорной белой чёлкой на могучем белом торсе – в таком виде стоял Коля перед четырьмя «рушмары» («русские мужики»)...
...
Я любовался им, как ожившим Акпарсом, – легендарным горномарийским вождём времен «черемисских войн»... Его расхристанные противники, соответственно, виделись мне в тот час, словно опричники Ивана Грозного, – извозданные кровью, соплями и дерьмом псы, пожирающие в безудержном бешенстве свободу нашего маленького народа...
Мне очень хотелось победы, хотя бы мысленной, и ещё до начала битвы я поспешил объединить в своих фантазиях все угнетенные малые народы к глобальной битве против имперских колонизаторов. Здесь были не только марийцы, татары, чуваши, якуты, чаучу..., но и онкилоны, атабаски, навахо, алеуты, индостанские сикхи, и даже новозеландские киви...
На стороне Коли развевались многоцветные знамена коренного мира, возносились могущественные тотемы людей единого корня Земли. На помощь Коле спешил сам Акпарс, недалеко уже маячили Акпатыр, могущественные удмуртские, коми-пермяцкие, ханты-мансийские карты и вожди, а за ними шествовали богатыри из всех эпосов мира...
И против всех врагов коренного мира в тот роковой час вступал в битву Коля Куприн... Один... против четверых матёрых «рушмары», матом и страшными ругательствами угрожавших втоптать нас в грязь, - туда, где, по их словам, и должно быть место для «ничтожных нацменов»...
...
Белая пыль заклубилась под «радиостолбом», с вершины которого уже неслись ритмы «Боевой песни викингов» и битва началась... В облаке пыли взлетали кулаки, сапоги, лохматые головы с разбитыми губами, слышались хлесткие удары, глухие звуки падающих туш и стоны поверженных...
...С последними аккордами викингов Коля Куприн вышел из оседающего облака с разбитыми костяшками кулаков, но на теле его не было ни одной царапины...
А на земле ползали на четвереньках и продолжали материться трое измордованных до крови и соплей наших врагов. Мы даже не заметили как четвёртый удрал ещё до начала драки и теперь издали размахивал кулаками и сыпал матом, грозясь отомстить нам в следующий раз...
...
Но это было неинтересно, и мы уже весело топали в свою Юнго-Кушергу, восхищаясь нашим отважным и сильным другом и поедая свои пирожки по пять копеек, купленные в той закусочной ещё до начала битвы...
...
И теперь вот мой кумир Григорий Хлопушин пал в моих глазах с таким же позором, как те высокомерные пьянчужки из Кузьмы... И все его умения вдруг выпали из заоблачной выси моего восхищения и стремительно растаяли, словно град на грязной земле...
- Ну... стреляет метко, ну... следопыт, ну... умелый таёжник... - да мало ли таких средь людей любых мастей???!!!
...Но я ведь лишь вчера ещё считал его умным и интеллигентным человеком! Таким, как Иван Сергеевич Гордеев – старый пасечник из Яндулкино, о нём расскажу чуть дальше... Ну хорошо хоть свою нелюбовь к моему роду-племени Григорий Хлопушин тщательно скрывал...
Но, как я ни хотел, однако вернуть его в ряды уважаемых людей в своем воображении я уже не мог...
А с другой стороны - меня-то ведь он принял за своего, русского, потому и поделился своей брезгливостью к марийцам без опаски и «подальше от чужих ушей». Вот ведь как, - я почувствовал, что и сам-то я в этой своей скрытной стеснительности не совсем прав...
...Наверное совсем не прав! Как и многие молодые марийцы, я стеснялся своей национальности в городской русскоязычной среде и даже в кругу земляков мы лишь изредка разговаривали на родном языке. Мои русские однокурсники на мехфаке, как и Хлопушин, долго не подозревали что я нерусский и лишь случайно кто-то из них стал свидетелем моей встречи с матерью и по его роже сразу стало ясно, что он разоблачил «чужого среди своих» и, видимо, тут же рассказал остальным. Признанный лидер нашей группы Витька Ермаченко спросил меня через день с заинтригованной улыбкой: «Так ты, Генка, что, - мариец?» Остальные русские смотрели на меня с интересом – призна́юсь или нет? Только Толик Русинов, второй (луговой) мариец в группе, насторожился и натянул невидимый защитный панцирь...
Я нехотя признался и почувствовал, что интерес к моей персоне в группе в тот же миг возрос и приобрел слегка покровительственный характер – знаете, так наверное этнографы и антропологи относятся к субъектам своих исследований. А субъекты – чукчи, эскимосы, марийцы и все другие представители малых этносов Земли это чувствуют и не всегда мирятся с подобным отношением. Это очень непростой и неоднозначный вопрос...
...
Через много лет и мне самому пришлось исследовать традиционное природопользование российских и американских аборигенов. И тогда я столкнулся с жёстким протестом, откровенно высказанным на международной конференции представителями американских эскимосов, и поддержанным даже некоторыми чукотскими коренными жителями... Суть заявления заключалась в том, что аборигены не желают быть субъектами исследований «белых людей»...
Исследовать свою культуру и традиции они желают лишь сами...
...
После того дня, как в группе узнали, что я мариец, я чувствовал себя на равных только с Толиком Русиновым – мы даже подружились, и лишь моя болезнь, и последующий академический отпуск прервали наши отношения...
Но все свои студенческие годы я продолжал «косить под русского», стыдился говорить на марийском языке, нечаянно встретившись в Йошкар-Оле с земляками. Обычно мы отходили куда-нибудь в укромное место и разговаривали негромко, чтобы прохожие не слышали. Гуляя вечером в парке или по освещённым городским улицам, я безошибочно выхватывал взглядом наших марийцев в толпе весёлых студентов - по простенькой одежде, скромному поведению и характерным лицам... И почти все они тоже «косили под русских»... Лишь изредка встречались группы молодых (чаще луговых) марийцев, громко и, как бы с вызовом, общавшихся на родном языке...
Но вот что странно – тогда мне это не нравилось именно потому, что они разбивали русскоязычную целостность вечернего променада. Наверное так глупо я воспринимал идею «дружбы народов СССР», о крепости которой денно и нощно провозглашали все радиостолбы гигантской империи от Балтии до Берингии...
Глава 9
...1970
...А Иван Сергеевич Гордеев, конечно же, и сам не догадывался какая светлая память о нём останется в моей душе.
Я не помню как мы с ним познакомились, сохранилось лишь впечатление что с первой же встречи я почувствовал как духовно близок мне, двадцатилетнему марийскому парню, этот пожилой интеллигентный пчеловод. Было ему тогда, пожалуй, уже за семьдесят...
...Я жил уже в казённой квартире, выделенной мне в выселке Яндулкино, на берегу Малой Кокшаги, в восьми километрах выше Усть-Кундыша...
Странно, почему в наших краях крошечные поселения, расположенные, как правило, в стороне от больших дорог, называли выселками?
Постоянно там проживала лишь семья лесника Семёна (имя изменено). Помню, был это малограмотный выпивоха с перебитым носом и обличьем Ван Гога. Семья его - жена и маленький ребёнок, жили постоянно без денег, что иногда вынуждало их занимать у меня кружку крупы, чуток сахарку или пару луковиц... При моей тогдашней егерской зарплате бо́льшего у меня и быть-то не могло.
Однако, это были очень добрые люди и когда к ним изредка приезжали родственники из далёкой луго-марийской деревни, меня обязательно угощали - то ведёрком картошки, то разных овощей в газетном кульке приносили. Там бывало несколько огурцов или помидор, две-три луковицы, иногда и чеснока головка - необычный был это продукт в те времена в марийском Заволжье...
Как-то случайно я увидел карандашный рисунок лесника - выразительно красивый портрет его жены, совершенно невзрачной, как мне казалось, в жизни. После этого у меня появилось даже, если можно сказать, «высоко...мерное» уважение к своему соседу, который после каждого возвращения из лесничества гонял в лихом пьяном угаре свою жену по всему выселку...
Каждый раз меня поражало - как это он, в стельку пьяный, ни разу не заблудился, возвращаясь из Чернушки по заросшим квартальным просекам хоть днём, хоть ночью. Это ведь надо было более десятка километров отмахать...
А он шёл себе нетвердым шагом, спотыкаясь об кочки и пни, да еще и песни наши, марийские, горланил всю дорогу!
...
Братья Гордеевы держали в Яндулкино большую пасеку и жили здесь наездами - то вместе, то поодиночке. Пётр Сергеевич был на несколько лет старше, давненько уже оглох, ноги его ослабли и я его застал на пасеке может быть всего-то пару раз...
А Иван Сергеевич был еще крепок, и бывало, что и зимовал безвыездно в старой, но очень тёплой и ухоженной избе с низкими потолками. Над избой, помнится, росли могучие разлапистые ели с гроздьями крупных янтарных шишек.
Белки прятались в густых ветвях и жили там постоянно: под толстыми стволами перед самым крыльцом скапливались большие кучи золотистых чешуек и стерженьков вылущенных шишек - их белки сбрасывали в процессе извлечения вкусных семян...
Иван Сергеевич каждый день подметал шелуху и другой мусор вокруг своего дома и омшаника. Иногда он добродушно поругивал белочек за такой "беспорядок"...
...
Чистота и порядок царствовали на пасеке и в доме. Обстановка внутри была небогатая - мебель, в основном, собственноручного изготовления, простая клеёнчатая скатерть на столе, на подоконнике - радиоприёмник "Спидола". Книги и журналы, в основном по пчеловодству, акуратно хранились на полках. Чистые ситцевые занавески на окнах, застеленный солдатским одеялом топчан. Мощные некрашеные половицы всегда чисто выметены и выскоблены. Одежда, посуда, дрова, различные инструменты - все вещи за много лет жизни в этом доме приобрели свои постоянные места. Первое, что бросалось в глаза прямо с порога, - большой начищенный самовар в центре стола на чистой холщовой салфетке. Уют и радостное гостеприимство любому нежданному гостю были в этой тёплой избе гарантированы...
...
Братья Гордеевы были широко известны в окру́ге и пользовались большим уважением в среде пчеловодов, охотников и профессиональных биологов. Ещё до революции они получили хорошее образование в Нижнем Новгороде и в совершенстве знали видовой состав птиц Среднего Поволжья. Могли на слух определить любую певчую птицу, различали по голосам даже самка это поёт или самец. Издавна они прослыли умелыми охотниками и посвящали этой страсти всё свободное время, пока старость не взяла своё...
Очевидцы рассказывали, что Пётр Сергеевич еще пару лет назад, превозмогая свои недуги выезжал с племянником на вальдшнепиную тягу. Очень заботливым был племянник немощных братьев, Эдиком его звали, - видимо через них и сам он страстно полюбил охоту...
Глухота не позволяла старику услышать хорканье подлетающего вальдшнепа и потому Эдик стоял рядом и показывал жестом куда смотреть. Ну, а поскольку зрение у Петра Сергеевича было всё ещё отменное, он успевал вовремя заметить в темнеющем небе силует длинноклювой птицы, плавно летящей вдоль опушки, и снимал её метким выстрелом навскидку...
...
Кроме пчельника Гордеевых, там были ещё две пасеки йошкаролинских стариков. Они тоже наезжали временами то на неделю, то на месяц, а летом, разумеется, жили безвыездно...
...
...Аристарх Фёдорович (имя вымышлено) научил меня латать изношенные валенки. Изба его была маленькой и, в отличие от гордеевской, очень неряшливой. И сам он ходил какой-то чумазый и лохматый, в рваной телогрейке, но добротно залатанных валенках.
Встретились мы как-то у проруби, где все брали воду, и он пригласил меня к себе – «Валенки-то твои, я вижу, пора подлатать! Приходи вечером – научу!»...
...Старик был говорлив и суетлив. В уголках губ неприятно присохли желтоватые слюни. Я старательно подшивал подошвы своих валенок засу́ченной дратвой, стараясь делать так, как показывал Аристарх. А тот расспрашивал меня о Гордеевской пасеке и о нём самом, хотя сам знал его «сто лет». Вопросы мне не нравились – меня заставляли сплетничать и я старался переводить разговор к валенкам. Но, старый сплетник все равно продолжал расспрашивать, и не дождавшись от меня правильного ответа сам нёс о братьях Гордеевых такую чушь, которой я не мог и поверить...
...То они были кулацкой контрой в двадцатых, то разводили свой мёд сахарным сиропом (скажу честно, что после таких обвинений я заподозрил, что скорей сам Аристарх был контрой, и сам же разбавлял свой мёд..., но никак не благородные Гордеевы...) и ещё чёрт знает что...
Одним словом, Аристарх был мне неприятен...
...
Зимними вечерами я очень любил приходить в гости к Ивану Сергеевичу. "Заходи-заходи, дорогой, поговорим..., чайком побалуемся!" - всякий раз искренне радовался моему непрошеному визиту одинокий старик. В начищенном самоваре весело булькал кипяток, на просторном столе появлялись цветастые эмалированные кружки, вязка баранок (сушками их у нас чаще называли) и конечно же душистый мёд в старинной вазе из толстого граненого стекла "под хрусталь".
Электричества в Яндулкино тогда не было, керосиновая лампа располагалась в центре стола и её света нам было вполне достаточно для неспешного чаепития с беседами о самом насущном: о нынешних капризах погоды и оскудении природы, о том как было раньше, как теперь и что нас ждёт в ближайшем и отдалённом будущем...
Мы детально обсуждали перспективы осушения клюквенных болот в том или ином лесном квартале, сокрушались какой это причинит вред обитателям моего заказника. Иван Сергеевич показывал мне на карте места, где могли ближайшей весной начать токовать глухари, давал дельные советы какие старицы мне целесообразней утыкать ивовыми черенками (начальство нам устанавливало такие задания - представляю какими большими деревьями стали теперь, через полсотни лет, мои тогдашние тоненькие черенки...), подсказывал излюбленные места отёла лосих, чтобы я со своими помощниками смог уберечь их от городских а, особенно, от местных - наиболее пронырливых браконьеров. Он всегда очень внимательно выслушивал мои рассказы об успехах и неудачах в моей егерской деятельности, тактично высказывал свои замечания и в заключение непременно приободрял: "Ничего, Гена, не переживай! У тебя такая интересная, такая нужная работа... И у тебя обязательно всё получится!"
Его рассказы о природе, об охотничьих приключениях, о собаках, о повадках птиц, зверей и, особенно пчёл, меня просто завораживали. Он подправлял меня, когда я учился приманивать утиных селезней, "крякая в кулак", - без магазинного манка. И рябчиков подсвистывать я научился под его руководством без любой свистульки, а очень просто - выдувая воздух сквозь губы, сжатые определенным способом.
Конечно же, мне очень симпатизировало и то, как глубоко Иван Сергеевич ценил марийские обычаи и традиции. Он вспоминал заветлужские «кереметища» и молельные рощи, на которых побывал в молодости, легендарных марийских картов, давно умерших, но пользующихся и поныне магическим могуществом в среде нашего народа. Особенно мне нравились рассказы о марийских охотничьих традициях. Оказалось, что был знаком Иван Сергеевич и с тем самым Шимшуром, и уважал его за то, что вопреки официальным законам, марийский охотник отчаянно пытался выжить в глухом лесу именно так, как жили наши предки – брать от природы в любое время, но лишь столько - сколько нужно чтобы выжить. Не больше!...
- Я его понимаю, Гена! Но, времена-то, конечно, теперь уж не те и навряд ли ему удастся избежать законного преследования... Конечно его отыщут и посадят... Но, мне очень жаль...
...
...Под конец вечера мы замолкали и погружались в раздумья, переживая услышанное под треск дров в печи и гулкие постреливания деревьев в морозном заоконном мире...
...
...Продолжая осмысливать неторопливую речь интеллигентного старика, я возвращался в свою нетопленную казённую квартиру по узенькой тропинке, соединявшей наши дома в глубоком снегу...
...Издалека, заслышав скрип моих валенок, начинала побрёхивать дремлющая соседская собака...
...Замерший лес... колдовская луна... девственный снег... мерцающие звёзды в бездонном небесном царстве, и плавно гаснущий свет керосиновой лампы в маленьком окошке под заснеженными могучими елями...
Я легко могу всё это увидеть и сейчас – стоит мне лишь прикрыть глаза и перенестись в зимний выселок Яндулкино 1970 года...
Глава 10
...1970
...В Яндулкино, как я уже писал, постоянно проживали лишь семья лесника и я. Моя квартира была через стену от них. Коридор и крыльцо продувались насквозь и моя Стрелка, щенок русско-европейской лайки, зимними ночами скулила и просилась в дом. Но, памятуя наставления опытных собачников Хлопушиных, в тепло я её не впускал, а просто постелил в углу какую-то старую фуфайку и позатыкал дырки рядом с собачьей постелью...
Но, однажды ночью Стрелка заскулила и завизжала так громко, что я сжалился и пустил её в избу...
...Утром я увидел на своем крыльце следы рыси – она просидела там всю ночь и её крупное тело чётко отпечаталось на свежей пороше. Я тут же представил как страшно было моему маленькому щеночку и меня самого аж передёрнуло от ужаса...
Но, слава Богу, что всё закончилось хорошо!..
...
...А на высоких берёзах тем утром повисли вниз головами рябчики, ощипывавшие замерзшие почки с ветвей-плетей, тянущихся чуть ли не до самой земли. Рябчики совсем не боялись меня, хотя дистанция до них была вполне даже прицельной – мне даже вдруг поверилось, что птицы убедились в заповедной неприкосновенности моего заказника и с удовольствием болтались на гибких качелях.
- Да и рысь-то как-будто перестала бояться близости людей... – мысленно тешил я своё самолюбие «успехами в деле охраны природы».
...
...Утро выдалось морозным и ясным. Я был в восторге и от приветливого пересвистывания птичьих гирлянд, и от проснувшегося охотничьего азарта моей Стрелки – она уже звонко облаивала рябчиков, неуклюже подскакивая в глубоком снегу под теми берёзами. Её возмущало бесстрашие наглых птиц, а те дразнили её, спускались всё ниже по веткам, неспешно ощипывали почки и свистели ей чуть ли не в самые уши...
...Я сходил на старицу за водой в валенках, подшитых накануне самим собой, и остался вполне доволен своей работой...
...Возле проруби с ключевой водой появились свежие огрызки ивовой жерди и отпечатки «бобровой лопаты» – так выглядят их хвосты. Зверь притащил свой завтрак откуда-то из подводной кладовки и нахально изгрыз его прямо там, где люди брали питьевую воду... Аристарх уж давно ругался по этому поводу, но Иван Сергеевич одобрял бобров, а лесник С. угодливо поддакивал каждому, когда ему казалось, что тот нуждался в его моральной поддержке...
...Подобную радость от полноты ощущений я испытывал каждый день как-только переселился в Яндулкино...
...
...После завтрака я встал на лыжи и отправился на маршрутный учёт охотничьей фауны в сторону устья речки Шапинки. Мой старый след был едва заметен под свежим слоем снега, но идти по нему было легко, а когда мне приходилось обходить свалившееся дерево по нетронутому снегу, то лыжи сразу проваливались на полметра. Предыдущий учёт я провёл две недели назад и теперь мне было очень любопытно узнать что изменилось в лесу за это время. Зайцы, белки, рябчики и горностаи встречались повсюду и их следы я наносил на схему без особого восторга, а лосиным следам, куньим и рысиным, а также тетеревиным лунками и глухариным набродам радовался чрезвычайно. Пытался иногда представить как далеко они успели уйти, не прячется ли рысь за густой елью, не лось ли трещит кустами или это тяжелая кухта свалилась с высокой сосны в заросли бересклета...
...
И вдруг я увидел свежайший волчий след!...
След вывел меня к бобровой проруби на Малой Кокшаге, где терпеливый хищник устроил засаду. Волчье тело отпечаталось на снегу во всю длину. Местами оно даже втаяло в лед! Зверь долго лежал головой к проруби...
И лежал не напрасно!
На льду было всё в крови, бобровая лопата, часть хребта и недогрызенная голова свидетельствовали о том, что волк попировал на славу...
И что он непременно вернётся через пару-тройку дней, чтобы догрызть то что осталось!!!
И я поспешил домой, в Яндулкино!...
...
...Следующим утром я тащил за собой окровавленную тушу собаки, начинённую ядом, выданным нам начальством госохотинспекции специально для уничтожения волков...
Не спрашивайте про собаку – разумеется, это не была Стрелка... Но всё равно я не скажу вам откуда я взял бродячую собаку – просто примите к сведению, что я поступил строго по инструкции. Именно так, как нас обучили на специальном семинаре по борьбе с волками...
...
Призна́юсь честно, через несколько лет совесть меня изгрызла так, что я отказался убивать волков, но тогда, в Яндулкино, я был очень амбициозным егерем и очень азартным охотником!.. И не испытывал ни малейших угрызений совести, а наоборот, гордился своим первым трофеем...
...
...Серый волчара забился в самую гущу ивняковых зарослей и лежал там с оскаленной пастью. Прутья вокруг его головы были обгрызены... как спасительное противоядие(?)... или просто... из предсмертного отчаяния...
...
В посёлке меня все хвалили и поздравляли, а начальство наградило премией – 30 рублей. Столько тогда полагалось за уничтожение самца волка. За волчицу платили 50 рублей...
Глава 11
...1970
Старший охотовед Угаров заявил, что предстоят авиаучёты лосей во всей Марийской АССР, и в качестве второго лётчика-наблюдателя он возьмёт на борт меня. Мол, во всей охотинспекции ведь лишь мы с ним профессиональные охотоведы. Мол, и я хоть пока ещё лишь студент, но все же студент-охотовед!...
Я был счастлив!!!
...Мы летали на знакомом мне с самого детства самолете Як-12. День за днём я не отрывал взгляд от бокового иллюминатора, пока самолёт по четыре часа летал параллельными курсами над марийскими лесами...
Увидев лосей я поначалу приходил в полный восторг и показывал их Угарову, хотя тот также был обязан неотрывно смотреть в иллюминатор с противоположной стороны. Однако, вскоре я привык и стал регистрировать обнаруженных животных без излишней эмоциональности...
После заправки и обеда в йошкар-олинском аэропорту мы взлетали снова, и продолжали учет до вечера...
Я довольно близко сдружился с командиром самолёта и штурманом и часто просил у них карту, чтобы подробней изучить свой заказник и близлежащие угодья. Крупномасштабные карты тогда были засекречены, но мне позволялось их брать даже на ночь...
...
Так я скопировал карту-километровку на прозрачную кальку для своего пешего похода из Йошкар-Олы в Киров.
И на очередную летнюю сессию я отправился пешком!...
...
На предыдущей, зимней, сессии я жил в одной комнате с однокурсниками из Башкирии и Горьковской области (ныне - Нижегородской). Мы были полны энтузиазма, делились своими таёжными «подвигами» и приключениями, и кому-то из нас вдруг пришла идея прийти на следующую сессию пешком. Это была очень красивая идея и мы загорелись ею нешуточно...
Я стал готовиться к своему походу тщательно, чтобы не ударить в грязь лицом... Тем более, что мой отрезок был самым коротким – всего-то три с небольшим сотни километров. А башкирскому охотоведу предстояло преодолеть порядка тысячи кэмэ, горьковскому – чуть более пятисот...
Маршрут я изучил по карте детально, и наметил места где мне будет удобно переночевать без палатки – у меня на неё отродясь не было денег, а взять напрокат на целых полтора месяца было не дешевле, чем купить новую.
Я купил только ядовито-жёлтую футболку с поперечной красной полосой на груди, коротковатые туристические штаны цвета хаки, цветастую солнцезащитную кепочку с прозрачным козырьком, уценённые советские кеды на размер меньше, чем нужно (ох и аукнется же мне этот «дешёвый» выбор, но моего размера не было в продаже...).
Всё это валялось на магазинных полках много лет, и было уже неоднократно уценено из-за отсутствия спроса...
Брезентовый, почти «абалаковский», рюкзак у меня был ещё раньше и я уложил в него запасные брюки, рубашку, пару трусов и майку. Из продуктов взял несколько банок кильки в томатном соусе, гречневую кашу в стеклянных банках, пачку сахара, чай и туристический котелок, который у меня тоже был с самого начала егерьской работы. Само собой охотничий нож, чтобы и рубить и резать... Спички, пару свечек, пластырь и бинт. Денег было немного, лишь бы пополнить свои нехитрые запасы в любом деревенском магазине...
Таких деревень мне предстояло пройти четыре-пять только до реки Вятки - чуть больше чем полпути, а далее по вятской тайге их будет меньше, но я не задумывался над возможными трудностями...
Учебники, тетради и французские ботинки с носками я отправил в Киров самой дешёвой бандеролью на свое имя, до востребования...
...
С первого же дня я почувствовал, что новые кеды уж больно малы и сильно трут мои пятки, но надеялся, что за пару дней обношу их и привыкну. Другой обуви я не взял и, когда было возможно, просто шёл босиком. Погода благоприятствовала – тепло, солнечно... и идти по рыбацким и пастушьим тропам мне было комфортно...
Стада коров встречались часто, меня останавливали любопытные марийские пастухи и спрашивали куда я и зачем... Иногда предлагали заночевать у них и один раз я с благодарностью переночевал на чьём-то сеновале в окружении осторожных кур...
...
Когда я отошел от поймы Малой Кокшаги, местность изменилась – пасторальные холмы становились как-будто всё выше и выше, а между ними, в глубоких оврагах, появились густые и таинственные ельники...
...И в деревнях тоже, едва ли не каждый дом был окружен несколькими могучими старыми елями. Это было мне совсем незнакомо. Появилось желание как-то по-особому взглянуть на свои марийские корни, будто произрастающие именно из этих величественных елей...
...
Лето. Жарко. Хочется пить...
Вот дом с резным крыльцом, на котором стоит очень красивая загорелая девушка с выгоревшими до белого каления косами...
Прошу её дать... попить...
Она протягивает ковш обжигающей колодезной и поднимает тяжёлые ресницы...
«Дам!» - рвется пламенное признание из огромных синих глаз, льющих на меня всю неутолённую страсть, накопленную годами под тесной тесовой крышей в обрамлении еловых гирлянд...
Я пью... её взгляд... своим жадным... пристально удерживая его/её отражение в качающейся колодезной... в этом огромном деревянном ковше, где мы с ней оба уже совершенно обнажены и... нежны до отсутствия стыда...
И всю грядущую ночь мы будем плескаться под всезнающей Луной в... соломенной скирде за деревенской околицей...
А утром я заброшу рюкзачок за плечи и пойду дальше на свою сессию, где наша весёлая студенческая братия будет оживлять скучные реалии советского застоя свежей кровью и жадными поисками новых ощущений...
И синие огромные глаза, оставшиеся под тесовой крышей в марийской глубинке, будут нести эту свежесть ещё многие годы, удерживая её в бесконечной ночи нашего соломенного бесстыдства...
...Так мне хотелось...
...
...Однокурсники встретили меня со смущённым разочарованием. Так они выражали свои чувства за «предательский» отказ от уговора прийти на сессию пешком. Всё же им пришлось бы идти до Кирова вдвое (горьковскому) и втрое (башкирскому) дальше и дольше, чем мне. А я поспешил успокоить их, так как и сам оказался не в состоянии пройти весь маршрут...
...
...С трудом я добрёл лишь до реки Вятки, примерно пол-пути, а потом решил сдаться – пятки обеих ног были стёрты до крови и никакие пластыри и перевязки уже не помогали...
«Кеды следовало покупать по размеру, а если не нашёл, то уж лучше взял бы рабочие ботинки из кожзаменителя. Пусть тяжелые и некрасивые, но ходить-то можно без проблем...» - примерно с такими мыслями я покупал билет на речной трамвай в Кукарке, древнем марийском городке, переименованном после революции в «Советск»...
Глава 12
...1970
- Чумбылат курык! («Чумбылатова гора!») – услышал я тихий голос пожилого марийца, показывавшего внуку, на дальний утёс, возвышавшийся над местностью... Я не мог расслышать о чём ещё долго рассказывал старик мальчику, но хорошо представлял это. Несомненно, в тот знаменательный день ему было передано тайное знание о легендарном марийском герое Чумбылате.
...
Подросток неотрывно смотрел на утёс, пока тот не скрылся за горизонтом... И потом он ещё долго перешептывался с дедушкой на марийском, стараясь не привлекать внимания шумной семьи, расположившейся в салоне по-хозяйски и поглядывавшей на жавшихся марийцев с плохо скрываемой брезгливостью. Так «богатые городские русские» тогда поглядывали в наших краях на «убогих деревенских черемисов»...
Причем, под тех «городских русских» запросто могли маскироваться и наши же марийцы, уехавшие из деревни, и решившие что в этой жизни им лучше «стать русскими»...
...Через годы я увижу такое же отношение «русских» к чукчам, эскимосам, эвенам и другим «инородцам» или «нацменам»...
...Разумеется, среди русских я встречу много прекрасных людей, таких как Иван Сергеевич Гордеев, не позволявших ни себе, ни другим высокомерного отношения к людям других национальностей...
...Но так называемый «бытовой шовинизм» или «расизм», кажется искоренить невозможно даже сегодня, в 21 веке. И у меня нет никаких гарантирующих ответов на вопрос: Что делать «малым» народам и «большим»?.. Уверенно могу сказать лишь одно – нужно уважать друг друга!
Но, кто бы с этим спорил, да?...
Глава 13
...1971
Пока я жил в Яндулкино у меня сменилось два напарника. Первого я даже по имени не успел запомнить – он прочислился егерем, наверное, даже меньше месяца. Диву даюсь как это наш многоопытный начальник взял такого городского неженку? Впрочем, возможно его впечатлило то, сколь решительно парень ударился в романтические приключения... Сначала матросил на волжском пароходе, но за одну навигацию это ему надоело и он решил уехать в таёжную глушь, в какую-нибудь геологическую экспедицию. Но в Сибирь его не пустила «любимая женщина» - официантка с того самого парохода... Была она лет, как минимум, на десять старше и сумела влюбить в себя единственного сына влиятельных и обеспеченных родителей. Крутила им как хотела и вместо сибирской тайги уговорила поехать в Яндулкино... егерем...
Подселили их ко мне, временно... Женщина тут же сказалась больной, а любящий мужчина, естественно, был обязан исполнять все её капризы по мановению мизинчика...
Мне было тошно даже смотреть как изощрённо многоопытная дама манипулировала своим мальчиком. А также, наверное, и... мной... Я-то полагал, что видел все её уловки, но тем не менее запросто соглашался оставить их одних в моей квартире, отправляясь на лыжах в Студёнку (более 8 км...) за уксусом и горчичным порошком, без которых «больная» могла бы умереть вот прямо сегодня... вечером...
Честно говоря, уйти от «сладкой парочки» в лес или ещё куда-подальше мне хотелось постоянно, и в поход «за лекарствами» я отправлялся с легким сердцем...
И всю егерьскую работу я, по-прежнему, выполнял один и с ещё большим усердием. Мне даже возвращаться в свой дом не хотелось. Казалось, уж лучше переночевать в снегу у нодьи, чем снова слышать стоны «умирающей женщины», которую я возненавидел из-за её хитрости...
А парня просто презирал...
...
В конце-концов, женщина добилась своего – в один ясный день из города приехала чёрная Волга и увезла её с женишком в ЗАГС, а оттуда – в шикарную «обкомовскую» квартиру. Пожалуй, мне следовало быть ей благодарным за то, что так быстро она сумела освободить и мою жилплощадь, и мои же двенадцать тысяч с лихвой заповедных гектаров...
...
Отставной полковник военно-воздушных сил Николай Иванович стал моим следующим напарником и мы с ним потрудились с полным взаимопониманием вплоть до моего увольнения и отъезда в Иркутск.
В Яндулкино он появился ещё раньше меня и сначала построил дачный домик, чтобы заниматься пчеловодством. Два сына его были обучены плотницкому ремеслу и с их помощью дом был построен за пару летних месяцев, а осенью и зимой Николай Иванович уже в одиночестве доделывал всё что требовалось, так что к следующему лету дом был в полной готовности...
...
Весной наше начальство привезло мне новенький мотоцикл «Восход». Доставили его на лодке по разлившейся Малой Кокшаге. Мы осторожно выгрузили сверкающее чудо советской техники с неустойчивой «Казанки» на берег. Старший госохотинспектор Петров завёл его, лихо подъехал до моего крыльца, заглушил двигатель и вручил мне ключи. А начальник предупредил, чтобы я поскорей выучил правила и сдал экзамен в ГАИ...
- Иначе заберу! – прозвучал строгий приказ, а затем взревел «Вихрь» и облегчённая лодка помчалась по извилистой реке на волжскую пойму, где начальство моё собиралось и само поохотиться, и браконьеров погонять. Так уж у них было заведено каждой весной...
...
Я умел уже ездить на мопеде, который парой лет раньше завезли в лесничество и техник-лесовод Лёша Орешкин давал мне иногда «сгонять в Студёнку за хлебом». В Усть-Кундыше магазин часто был закрыт, а порой там просто и хлеба-то не было... В Студёнке же был военторг, где и продуктов разных было больше и хлеба всегда в достатке.
...И я мчался по новенькому и совершенно пустынному асфальтовому шоссе, выжимая все 50 километров в час – на большее мопед не был способен. Трассу «Йошкар-Ола – Кокшайск» начали строить несколько лет назад и в мою бытность она была заасфальтирована только до поворота на Усть-Кундыш.
А дальше, в сторону Волги, тянулся лишь песчаный вал, который неспешно сгребали и разравнивали бульдозеры понад-вдоль всей широченной просеки, прорубленной среди бронзовых сосен...
...Лесники рассказывали, что на тех могучих соснах ещё недавно токовали глухари, а теперь вот... новая дорога понадобилась...
...
...На мотоцикле я выжимал на шоссе уже все 90 км в час. Николай Иванович всегда сидел за моей спиной и я чувствовал, что с каждым разом мне становилось легче везти его даже по песчаным лесным дорогам. Он и сам подтверждал что на егерьской службе стал быстро сбрасывать лишний вес. Иначе и быть не могло – в основном ведь мы ходили пешком, как минимум пять с лихвой кэмэ ежедневно, а дважды в месяц аж по 25-30 километров за день...
А так-то мотоцикл лишь расширил наши возможности и теперь мы устраивали солонцы и кормушки для лосей в самых дальних осинниках нашего заказника. Всякий раз бросали мотоцикл на просеке, а оттуда ещё километр-или-два продирались по лесным дебрям пешком с тяжёлой каменной солью, топорами и ружьями...
Так что... даже жена моего напарника, изредка приезжая из города, изумленно ахала и разглядывала похудевшего мужа с явным одобрением и... с некоторой завистью признавалась, что и ей самой хотелось бы сбросить с десяток килограммов...
Глава 14
...1971
Пятеро крепких мужиков, обливаясь потом, тащили на берег тяжёлый бредень из бобровой старицы жарким летним днём. Мы с Николаем Ивановичем обнаружили их как-то неожиданно для себя – приехали проверить как прорастают саженцы ивняка, которыми мы весной обтыкали илистые берега... и вот на тебе – браконьеры...
Некоторое время мы оценивали ситуацию под прикрытием кустов, потом решительно направились к ним и я громко представился: «Служба госохотнадзора! Вы нарушаете режим заказника «Усть-Кундышский! Предъявите документы для составления протокола!»...
...Мужики занервничали, взглянули на нас мрачно, но продолжали тянуть бредень, сопя и не произнося ни слова. Я оценил ситуацию – их пятеро, и все здоровенные, все недружелюбные, вот сейчас как выскочат из воды, да ка-а-ак набросятся на нас...
- Не подходить! – заорал я истерично и передернул затвор карабина...
Мужики бросили бредень и подняли руки... Они были напуганы и растеряны – это вдруг открылось мне столь очевидно, что сразу стало стыдно и неловко за свою истерику. И Николай Иванович смотрел на меня с недоумением, словно не узнавал...
Я был готов сквозь землю провалиться, но, старательно скрывая чувства, передал свой карабин напарнику, достал из полевой сумки бланк протокола, и пригласив старшего сесть рядом, начал заполнять документ. Остальным приказал оставаться на местах...
...
Этот инцидент мы с напарником не обсуждали ни разу, но я понимал, что показал ему свою слабость и долго стыдился этого...
...
Ещё мне стыдно за свою жадность, с которой я не смог справиться на зимнем учёте американской норки. Жил я тогда ещё в Усть-Кундыше. Мне выдали командировочные на трое суток – что-то около шести рублей с копейками. Но требовался ещё напарник и начальство рекомендовало привлечь какого-нибудь общественника.
Я быстро нашёл добровольца...
Коля Домрачев был чуток старше меня, любил охоту и сразу же отпросился с работы на три дня, когда я спросил не хочет ли он пройти со мной пешком по Малой Кокшаге - аж до Волги... почти сорок километров. Придется где-то заночевать, а может быть и дважды...
Каждый из нас запасся салом с хлебом, чаем, сахаром... и мы отправились...
Бодро и весело топали мы по льду реки, подсчитывая следы норок на свежевыпавшем снегу... Я заносил их на карту и в специальный учётный бланк.
Мы дошли до Симикайки, перекусили у костерка, как настоящие искатели приключений, затем спустились по извилистой реке ещё несколько километров и увидели дым над островерхими елями, окружившими длинное дощатое здание с огромными окнами – летний пионерский лагерь...
...Вечерело, мороз крепчал... и мы сошлись на том, что пора вставать на ночлег. И обоим подумалось, что лучше бы переночевать в тёплой избе, чем жаться к искрящейся нодъе и подсчитывать утром прожжённые дыры в ватных телогрейках. Короче, нам совсем расхотелось искать лишние приключения «на свою задницу»...
...
В низкой избе под высоченными елями жил старый чувашский пчеловод с большой семьёй. Он же и за лагерем приглядывал, пока тот пустовал...
Старик на удивление легко согласился пустить на ночь егерей и весь вечер расспрашивал нас о «важной и интересной работе». Куча его маленьких внуков прислушивалась к лесным дядькам, прячась под столом.
Дети привлекали внимание гостей на свой изощрённый манер. Громко шмыгали носами, высовывались наружу и, хитро сверкая глазёнками, впивались зубами в край столешницы, накрытой старой клеёнчатой скатертью...
...Мы с Колей достали своё сало с хлебом и поели, а чаем нас угостила бабушка тех внуков. Мёда нам не предложили, но мы были рады и тёплому местечку в углу, куда бросили свои телогрейки и накрылись старыми пионерскими одеялами, насквозь пропахшими мышами, воском и морозом...
...
На следующий день мы дошли до приволжской деревни Шимшурга и там завершили свою работу. Дальше уже начинались пойменные безлесные луга и, по нашему представлению, норкам там было нечего делать...
...
Я купил нам билеты на автобус до Устье-Кундыша, потратив меньше рубля на обоих. А оставшиеся деньги забрал себе, руководствуясь собственной жадностью и тем, что формально-то они и были выданы лишь мне...
Но лучше бы я отдал Коле Домрачеву половину и такой поступок не оставил бы в памяти неприятно зудящую занозу, думаю я сегодня...
Глава 15
...1971
- Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою... – эту популярную песню я распевал грустным осенним днём на озере Шап в первый же день как-только переехал туда жить из Йошкар-Олы. Было это когда моя охотоведческая карьера уже начиналась, но грусть заполнила сердце из-за разрыва с девушкой. Мы дружили с ней года полтора, и она даже познакомила меня с родителями. В мыслях наших витала даже будущая семейная жизнь, к которой мы впрочем не спешили, но обсуждали как вполне реальную в будущем...
...
И вот осень 1969 года. Озёрная вода - черная, тяжелая и маслянистая - расходится под вёслами. Я гребу, и шлюпка ходит кругами...
Песня рвётся из меня и отчаянно бъётся об окружавшие берёзы и сосенки, а те отзываются гулким эхом и возвращают мне печальные слова...
...
...Наконец я вспоминаю, что скоро стану охотоведом. Так же, как и Георгий Попов, поеду в Иркутск. Вся тайга гигантского Советского Союза откроется мне, как хозяину! С этой мыслью мне становится легко и настроение быстро поднимается! Несостоявшаяся любовь уже кажется сущим пустяком и я допеваю знаменитую песню Валерия Ободзинского теперь уже с радостью и воодушевлением...
...
Два курса в Кирове я закончил легко, а по некоторым предметам преподаватели и однокурсники вообще считали меня самым успешным студентом. Но, познакомившись со многими очниками я стал сильно завидовать им – так много они ездили на практики по всей стране после каждого курса. И всё чаще мне хотелось перевестись с заочного отделения на очное. Дважды я подавал заявление декану кировского охотфака Сафонову, но оба раза он отвечал, что на дневном свободных мест нет... И тогда я написал в Иркутск тамошнему декану - Николаю Сергеевичу Свиридову...
...
...Сердце моё чуть не выскочило из груди, когда я вскрыл ответное письмо и прочёл, что меня принимают переводом из Кировского в Иркутский сельхозинститут на третий курс факультета охотоведения, то есть вообще без потери курса...
...
Затаились мошники в беломошнике,
Упокоилися сосны ко сну,
Просинь прячется в туманном кокошнике,
Осень золото ссыпает в казну...
Искры падают с «козы» на Кокшагу,
Замер в тьме ночной рыбак с острогой,
Множит эхо гимн гусиной отваге –
Сохранит следы песок островной...
Осторожно взвоют волки на звёзды,
Вздрогнут лоси, лисы и барсуки,
Горсти клюквы и рябиновы грозди
Шурале́ раскинет с левой руки...
Разреза́ют воду ели в озёрах,
Отражают воды елей верхи,
Отливают сосны бронзою в бо́рах,
Отпускают бо́ры наши грехи...
Тишь да гладь накроют край мой марийский,
В зимний замысел погрузится мысль,
Отойдёт ко сну медведь манихейский,
И загаданный откроется смысл...
Комментариев нет:
Отправить комментарий