ПАЛ ГЕНАЙ. САМ СЕБЕ ПИШУ Я ЭТИ ПИСЬМА... (часть вторая - БЕЛЫЕ ШАТРЫ)

...Летом вся деревенская детвора собиралась на Юнге – возле глубоких омутов и ям, где было хорошо купаться. Мы раздевались догола, не стесняясь друг друга, и с визгами плюхались в теплую воду. Барахтаясь на отмелях, учились плавать по-собачьи, нырять и держаться под водой кто сколько сможет. Потом становились смелей и выплывали на серединку, а там принимались мерять глубину. Погружались столбиком, вытянув руки вверх и сложив ладони... Когда доставали ногами дно, то резко отталкивались, выскакивали из воды как можно выше и с притворным ужасом устремлялись к спасительному берегу...

В какой-то момент мы вдруг увидели, что мальчики отличаются от девочек!!! И застеснялись друг друга... После чего стали купаться в трусах, а девчонки наши даже лифчиками прикрыли свои будущие прелести! Лифчики эти они шили сами из каких-то ненужных платков... И стали купаться отдельно от мальчиков...

К этому возрасту мы уже умели плавать не только по-собачьи, но и саженками, стали бесстрашно нырять с крутого обрыва и проплывать под водой нашу речку не в самых широких местах. И когда нам становилось скучно валяться на берегу под ярким солнцем, а все что нас интересовало мы уже обсудили, кто-то неожиданно предлагал: «Кид дон кол кычаш ӓлдок!» (Пошли руками рыбу ловить!).

И мы дружно бросались в воду и устремлялись наперегонки вниз или вверх (зависело от настроения...) по Юнге, обшаривая руками все камни, коряги, рачьи и ондатровые норы, и все прочие места, где могла прятаться рыба. Иногда мы натыкались на стаю крупных пескарей, которые очень любили рыться в песке на перекатах в поисках корма. Это было большой удачей... Мы усаживались на дно и начинали мутить воду руками и ногами. Перепуганные поначалу пескари тут же возвращались и начинали зарываться под наши ноги, попки, лезть в трусы, откуда мы их ловко выхватывали и с хохотом (щекотно же!..) запихивали себе за пазуху, под заправленные в трусы майки. Так мы добирались до следующего омута, заросшего густым ивняком, где требовались уже другие умения, а наши снулые пескари могли начать тухнуть, и потому мы с некоторым огорчением отправлялись домой...

Как-то раз, возвращаясь с такой рыбалки, мы заигрались и стали бороться с соседским мальчишкой – Волойкой. Он был старше меня на пару лет и сильней. Раз за разом он ловко валил меня на пыльную дорогу и, по-пиратски выпучив глаза, спрашивал свирепым голосом: «Эче келеш? Теве! Тенге пуэм тӹлӓт!» («Ещё хочешь? Вот тебе! Получай!»). И тыкал меня носом в мягкую пыль... Я упрямо пыхтел и никак не хотел признавать свое поражение. Мы извозились в пыли с ног до головы и вдруг я вспомнил что у меня за пазухой полно рыбы...

«Ооой! Колем-колем!... Немӹртет!!!...» (Ооой! Рыбу-рыбу мою!... Раздавишь!!!») – заорал я, когда он в очередной раз придавил меня к земле. Волойка тут же вскочил и испуганно переспросил меня: «Колет??? («Умираешь???»)...

И тут мы все расхохотались над случайно разыгранной нами комедией, когда одно единственное марийское слово «колем» в моем жалостливом вопле можно было услышать в двух очень разных смыслах: «рыбу» или «умираю»... Но в обоих значениях слово «немӹртет» - «раздавишь» вполне усиливало драматизм ситуации...

Мы хватались за животы, валялись в пыли, тыкали друг в друга пальцем и повторяли до икотки: «Ооой! Колем-колем!... Немӹртет!!!...»

Мы были необычайно воодушевлены, как это возможно только в беззаботном детстве, и взрывались в безудержном хохоте каждый раз, когда я доставал моих пескарей из-за пазухи,... все они были напрочь раздавлены...
Мы тут же придумали новое состязание и стали швырять пескарей с дороги в спелую рожь – кто дальше забросит...

Потом шли домой под горячим солнцем по раскаленной пыли и время от времени снова вскрикивали: «Ой! Колем-колем!..»

Я очень надеюсь, что Волойка жив-здоров и тоже вспоминает теперь тот замечательный день, попивая чаек на своей уральской даче...

Должен сообщить, что это происходило на той самой дороге, по которой еще всего-то года три-четыре назад не ездили ни машины, ни трактора... А теперь она была уже укатана так, что слой пыли толщиной в кулак покрывал ее на всем протяжении, и едущий грузовик поднимал за собой густой шлейф, который сносило то в ту, то в другую сторону, а люди убегали с дороги далеко в поле, чтобы не дышать пылью и сохранить одежду относительно чистой...
Еще хуже становилось после дождей – дорога покрывалась вязкой грязью, машины буксовали и разбивали ее так, что до Елас становилось невозможно пройти без сапог. В низких местах ширина дороги увеличилась по этой причине метров до ста, наверное... По дороге в школу после сильного дождя мы нередко видели перед мостом застрявший колхозный ГАЗ-51, на помощь которому уже торопливо тарахтел из деревни трактор ДТ-54...
С годами дорога наша стала еше хуже – тракторов и автомашин стало много, они стали мощней и зарывались глубже - возле моста через Сазан-ӓнгыр все поле было изрыто так, как будто там испытывались танки. Да и на деревенских улицах практически исчезла зеленая травка, по которой обычно в дождь можно было дойти до магазина, клуба или медпункта даже без сапог... Все теперь стало разбито и изрыто буксующими машинами и буксирующими их тракторами... Крестьяне как-то совсем невесело посмеивались, когда из одного колхозного склада в другой пару мешков зерна или картошки можно было перевезти лишь на огромном тракторе К-700 с колесами в человеческий рост...
...

После четвертого класса я стал ходить в Еласовскую среднюю школу. В ту же самую школу, где и начинал учиться в первом классе. Теперь мне приходилось идти пешком пять километров утром, чтобы успеть к 9 часам на первый урок. А в четверг – аж к 8 утра на политинформацию. Соответственно и обратно, - те же пять километров мы шли обычно пешком. Изредка случалась какая-нибудь попутная оказия: кому-то удавалось заскочить на грохочущую крестьянскую телегу или наш деревенский шофер Нестор, будучи в хорошем настроении, мог притормозить свой грузовик ГАЗ-51 и детишки забирались в кузов проворно, как белки на дерево.

Отец мой тоже стал работать в Еласах после того, как наш деревенский колхоз объединили с несколькими такими же маленькими в один большой колхоз «Коммунизм».

Это была очередная реформа сельского хозяйства в СССР, которая называлась «укрупнение».

Сначала отец ездил на работу на тарантасе, а позже за ним стали присылать легковушку ГАЗ-69, «газик». Его выбрали секретарем колхозного парткома и он постоянно мотался по всем бригадам, фермам, полям-лугам, а также, разумеется, на всевозможные совещания и конференции в райцентре (примерно тогда же укрупнили и районы, а райцентр из Елас перенесли в город Козьмодемьянск).

И снова мой отец удивил наших односельчан. Он почти никогда не подбирал меня по дороге на работу. Даже если в его машине было свободное место. Даже если прошел дождь и я еле волочил сапоги, облепленные тяжелой грязью. Ни в дождь, ни в снег...

Я не должен был иметь накаких привилегий перед моими деревенскими сверстниками.

Люди же должны были видеть это и думать об отце, что он справедлив и служебным своим положением не злоупотребляет...

Но, порой я не мог сдержать горьких слез обиды, когда отцовский газик, набитый моими сверстниками, проносился мимо, а мне приходилось брести по грязной дороге под нудным осенним дождичком...
...

Я читал все газеты и журналы, которые каждый день приносил почтальон. Иногда в «Учительской газете» или в журнале «Семья и школа» (учителя тогда были обязаны выписывать эти издания) мне попадались статьи о том, как внимательно должны относиться родители к своим детям. Я читал эти статьи и во всех обделенных детях узнавал себя. И такая досада порой доставала меня, что я с отчаянием выкрикивал своей маленькой сестренке: «Вот так надо нас воспитывать!». Геля кивала мне согласно и продолжала играть со своей куклой, напевая ей с нежной любовью: «Вот та-а-ак нас надо во-о-оспитывать! Вооот таааак!»

Но ни папа, ни мама, мне казалось, совершенно не придерживались научных рекомендаций...

И однажды, вероятно, какая-то умная статья поразила меня настолько сильно, что я уже не смог удержаться от желания заставить своих родителей тут же прочесть ее и немедленно начать воспитывать нас правильно. Долго искал я правильные слова, но в конце концов просто выпалил за обедом вызывающе громко: «Вы неправильно воспитываете нас! Вот! Читайте как правильно!» И протянул им журнал «Семья и школа»...

Я не помню как тогда отреагировали на мое требование родители. Но зато потом я часто слышал, как мама пересказывала нашим гостям эту сцену. И когда она артистично восклицала: «Вы меня неправильно воспитываете!..», то гости ухохатывались вдрызг и хлопали меня по плечам... В маминой насмешливости не звучало ничего такого, что могло бы оскорбить меня и я с удовольствием присоединялся к смеющимся взрослым людям. При этом ни она сама, ни развеселившиеся гости даже не пытались скрыть, что с воспитанием детей в деревенских семьях, с точки зрения «Семьи и школы», дело обстоит действительно худо и в этом я абсолютно прав. И мы все дружно смеялись над самими собой...
...

Так или иначе, но нам приходилось мириться с неписаными правилами тогдашней деревенской жизни. Взять например, мелкое воровство колхозного добра, которое было обычным делом в любой деревне. Вот возвращается крестьянин с сенокоса и чтобы, мол, нетряско было ехать на телеге, он во всеуслышание заявляет, что вот кину-ка я сенца под задницу. И торопливо тащит огромную охапку, которой хватит его корове на несколько дней... Все это видели и все молчали. И все делали так, потому что всем сена постоянно не хватало...

Рано утром многие крестьяне бежали с косами в какой-нибудь овраг, где ещё вечера приметили нескошенный клочок крапивы или лебеды, быстренько его скашивали и набросав в старое одеяло, тащили домой. Обкашивали даже пыльную траву вдоль обочин дорог, окраины лесов, укромные полянки – и все это делали только в свободное от колхозной работы время. Либо очень рано утром, либо очень поздно вечером...

Даже крапива считалась очень ценным кормом для кур и свиней...

ТётьТонь будила нас ни свет ни заря, совала в руки серп и большой мешок из под картошки.

«Идите быстрей на средний пруд! Вчера я видела там за старой ивой куст крапивы – торопитесь, а то другие раньше вас сожнут и заберут всё!!!» – она уже сварила большой чугун картошки и теперь ждала когда мы принесем крапиву, чтобы острыми тяпками изрубить её в длинном корыте, перемешать там же с зерном и картошкой и дать курам или свиньям, постоянно визжащим и требующим пожрать.

Крапива была очень жгучей и я одевал старый отцовский китель, а на руки – брезентовые верхонки. Но как я ни старался, все равно разок-другой жесткие крапивные плетки выскальзывали из мешка и хлестали меня то по щекам, то по рукам... Несмотря на сильное жжение, я привычно поправлял мешок и поскорей тащил его домой, надеясь незаметно улизнуть после этого на Юнгу или в лес...

В конце лета комбайны скашивали рожь и пшеницу, оставляя на полях огромные скирды соломы. Это был очень важный момент, и крестьяне тут же отправлялись с косами на убранное поле. Находили там участки жнивья («атыл») с обилием зеленых сорняков и выкашивали их начисто, как выбривали... Надо было успеть запасти «атыл», пока поле еще не распахали «под пары»...

Опять же, запастись такой недотравой-недосоломой люди могли лишь в свободное от колхозной работы время.

А под скирдами скапливались кучи зерновой шелухи («ӹлцӹк»), которую также подмешивали в корм для кур, гусей и уток. И разумеется, тетьТонь гоняла нас с Гелей с мешками к ближайшим скирдам за этой колючей и пыльной шелухой.
Люди все это тащили домой, стараясь быть незамеченными. Хотя, казалось бы, в этом нет никакой надобности – ни стерню, ни шелуху колхоз никогда не заготавливал. Однако, с одной стороны, говорили, что агроном ругается – мол, все что осталось на поле должно быть запахано для повышения плодородия. А с другой – у людей сохранился страх с тех жутких и совсем ещё недавних времен, когда «сажали за три колоска»...

И я тоже, подобно моим деревенским соседям, пыхтя и ругаясь непонятно с кем, волок с поля огромные мешки в сумерках, на полусогнутых, озираясь по сторонам, – ну точь в точь, как «несун» из «Крокодила»...

Хотя вру, в тот миг я обиженно дулся на весь мир, который был устроен так несправедливо, что вынуждал меня чувствовать себя униженным и зависимым от каких-то низменных интересов, а не тех, которые соответствовали моим романтическим представлениям...
...

Я полюбил оставаться в одиночестве – читать приключенческие книги, самозабвенно переживая описанные события вместе с книжными героями. После школы я заскакивал в библиотеку за Майн Ридом, Александром Грином или Конан Дойлем и оттуда мы, как будто вместе, дружно топали пять километров по грязной дороге в мою деревню. По пути я погружался в какое-то возвышенное состояние, не совсем соответствующее окружающей деревенской реальности. Эта реальность разбавлялась сладким привкусом приключений, ожидающих меня где-нибудь в прериях Центральной Америки, в арктических льдах или в глубоком космосе...

И мои облепленные грязью сапоги несли меня к моим мирам легко и быстро – словно сапоги-скороходы... Я не замечал ни тяжести авоськи с хлебом для всей семьи, ни раскисшей дороги, ни мрачных туч, из которых нет-нет да и побрызгивал на меня дружественный дождик...

Я видел лишь алые паруса, наполненные тугим ветром на траверзе моего маршрута...

Скинув на крыльце тяжелые сапоги, я забегал в избу, хватал на кухне кусок «селмӓкинды» и стакан молока, раскрывал книгу и впивался глазами в буквы, которые тут же распахивали дорогое моему сердцу пространство, где все было просто и понятно: зло есть зло, но есть и настоящие герои, которые это зло непременно победят, как бы трудно ни было...

...Резкое хлопанье входной двери и недовольный голос отца или матери выхватывали меня из моих чудесных миров и я с глубочайшим разочарованием обнаруживал себя снова в нашей юнгокушергской избе с локтями едва ли не вросшими в стол, коленями - в стул, и носом, упершимся в очередную книгу - из-за сгущающихся сумерек голову приходилось наклонять все ниже и ниже...

«Уроков не сделал! Воды не принес! Дров не натаскал!..» - неслись мне в спину справедливые упреки рассерженных родителей, а я уже летел с крыльца во двор, стараясь наверстать свои будничные обязанности по домашнему хозяйству... Вприпрыжку – за дровами в дровяник, бегом – в овраг к колодцу за водой... Гремели ведра, грохотали поленья, сверкали недовольные отцовские глаза, но... даже в таких штормовых условиях я не покидал своих книжных героев и продолжал переживать совсем иные события, чем те, что происходили в данный момент в нашем маленьком деревенском доме...

Порой, если на улице лил дождь или пуржило, я оставался ночевать в Еласах у моей двоюродной сестры Любы. Она работала в интернате – учительницей марийского языка и воспитательницей.

Надо сказать, что мы с Гелей очень любили наших обеих сестер (Любу и Лиду) с самого раннего детства. Когда они, будучи студентками, приезжали на каникулы из Йошкар-Олы, то это для нас становилось настоящим праздником. Сестры привозили нам городские гостинцы, хоть и сами-то жили на весьма скромные стипендии. А когда папа с мамой пытались насильно всунуть им в карман какую-то денежку, то сестры всегда отказывались, утверждая, что мои родители и так очень много для них сделали.

Их отец, мой дядя Саша, погиб на войне, и сестрам с раннего детства пришлось испытать все тяготы бедной жизни и трудиться в колхозе вместе с их матерью – тетей Еленой («Елен-куаки»), которая была старшей сестрой моей мамы.

Они умели делать любую работу в деревенском хозяйстве. Помню, как Лида, которой было лет, наверное, восемнадцать-двадцать, ездила на телеге за Волгу заготавливать мох для колхоза. Ездили тогда, обычно, целыми бригадами – подвод по 10-15, наверное, растягивались по «екатерининскому тракту» и тарахтели неспешно до Кузьмы (город Козьмодемьянск), где переправлялись на пароме через Волгу и углублялись в дремучие заволжские ельники и сосняки. Крестьяне ставили шатры из домотканого холста возле издавна облюбованных болот и жили там по несколько дней кряду, пока надерут достаточно мха, а попутно и клюквы с грибами наберут на зиму.

У всех для этого имелись дубовые кадушки, в которые тут же, в лесу, засаливали рыжики и грузди, или засыпали клюкву... Странно, но к белым грибам наши марийцы тогда, кажется, относились довольно равнодушно, а ценили они лишь грибы, пригодные для засолки.

Мы с маленькой Гелей как раз гостили у Елен-куаки и вместе с ней встречали Лиду. Лихо управляясь с лошадью, она завела подводу во двор, ловко развернула телегу и вместе с подоспевшими соседями выгрузила тяжелые кадушки. Все взрослые были очень довольны, а загорелая и искусанная комарами Лида весело рассказывала, как ночью их напугал медведь, как много грибов можно было еще собрать , но некуда уже было их солить, как она однажды туманным утром заблудилась в болоте и еще другие смешные и немного страшные истории о жизни в диком лесу... Я слушал Лиду с восхищением и завистью. Мне очень хотелось пожить в шатре под густыми и высокими елями, посидеть у костра, услышать уханье совы, волчий вой, полюбоваться ночными звездами...

В отличие от своей младшей сестры Лиды, любившей громко посмеяться, в основном, правда, над собой, Люба никогда не повышала голоса, а разговаривала со всеми, даже со своими учениками, уважительно тихо и внимательно. Удивительное дело, но ее всегда слушали и слышали все ее ученики и воспитанники, даже отпетые хулиганы, доставлявшие много неприятностей другим учителям...
Люба жила в маленькой квартирке, ключ от которой хранила в заветном месте, и я мог в любое время попасть внутрь. Сама же она работала весь день и приходила домой поздно, порой вообще только после отбоя в интернатском общежитии.

По обыкновению я шел после школы в библиотеку и лишь оттуда, с новыми книгами, поднимался по улице в Любин дом. Вот уж где мне было душевно так душевно и я мог уединиться с книгой, позабыв обо всем, и где никто не мог мне напомнить о моих домашних обязанностях (эта мысль согревала меня откуда-то из неведомых глубинных органов чувств...)...

«Гена! Ты ведь ослепнуть можешь!..» - негромкий Любин голос возвращал меня в ее уютную квартирку и я снова обнаруживал себя среди едва видимых страниц...

Вспыхивала единственная лампочка, которую мне самому даже некогда было включить, и Люба принималась накрывать на стол, упрекая меня тихим голосом за то, что я не поел супа, который весь день стоял в печи и сейчас наполнил квартиру необыкновенно вкусным ароматом...

Мы вместе ужинали, и Люба с интересом расспрашивала меня о новой книге, которая так сильно меня увлекла. Конечно же, я с огромным энтузиазмом начинал пересказывать ей содержание, опять увлекался и даже не замечал, как в это время Люба убирала со стола грязную посуду, мыла ее и складывала, потом доставала мою постель и, расстелив ее на полу, укладывала меня спать, а сама садилась за стол и начинала проверять школьные тетради своих учеников...

...Мои любимые сестры Люба и Лида умерли друг за дружкой год назад... Пусть земля им будет пухом... Они обе для меня были такими же родными, как моя родная мама...
...

Мои деревенские друзья и одноклассники не читали столь же много как я, думаю, скорей всего из-за того, что были постоянно заняты работой как дома, так и в колхозе.

Это были физически крепкие мальчишки из крестьянских семей, с малых лет умевшие косить наравне с взрослыми, пахать конным плугом либо сохой. Они легко и привычно справлялись с любым крестьянским инструментом... Само собой, запросто запрягали лошадей, а также лихо скакали верхом. Многие мальчишки умели управлять тракторами и грузовиками ГАЗ-51 (самая распространенная в то время машина). Помогали своим отцам - профессиональным механизаторам, подменяя их на полевых работах в обед, а иногда выходили даже в ночную смену. В сравнении с ними я мало что умел делать, стыдился своей неловкости в обращении с лошадьми и очень завидовал своим ловким сверстникам...

Однако же, и мне изредка удавалось в горячую страду напроситься поработать прицепщиком на комбайне и тогда я был неимоверно горд за себя. Я стоял с граблями на площадке прицепного копнителя, распределял по углам и уплотнял солому, вываливающуюся с конвейера, а когда копнитель наполнялся, нажимал на специальную педаль и вываливал всю копну на поле. Надо было стараться делать так, чтобы копны оказывались как можно ближе друг к другу для удобства их последующей транпортировки к скирдам. Но так получалось не всегда – иногда солома забивала весь копнитель, а до условного места было еще далеко, и тогда огромную копну приходилось вываливать в любом месте, потому что комбайнер начинал нервничать и делать мне угрожающие жесты... Работа эта была очень пыльной, но мне нравилась потому, что чем-то напоминала работу моряка на огромном корабле в безбрежном океане...

Иногда мне везло просто невероятно - отправляли сопровождать грузовик с зерном от комбайна до зернохранилища в Кузьме, и это было, пожалуй, самой прекрасной работой. Все мальчишки стремились оказаться в кабине рядом с шофером, а ещё ведь можно было вообще уговорить шофера дать порулить... Некоторые потом хвастались что им удавалось практически все – даже подать машину задом к складу так, что шоферу не пришлось даже пересаживаться за руль... А основная работа сопровождающего состояла в том, чтобы при разгрузке тщательно выгрести-вымести из кузова все зерно и сделать это быстро...

Уборка хлеба считалась самым ответственным делом в колхозах и совхозах и, казалось, что вообще не было дела важней. Каждый день в газетах я видел фотографии новых и новых героев страды, по радио и телевизору рассказывали о новых рекордных урожаях. Партийные агитаторы и пропагандисты ездили по полям и контролировали уборочную. Прямо на полевых станах они рассказывали о сложной международной обстановке, а следом за ними выступали с концертами городские артисты...

Ежегодно объявлялась кампания под лозунгом «город – селу!». И тогда, в колхозы привозили строителей, рабочих, студентов. Много техники забирали у городских предприятий и отправляли на уборку урожая...

Но несмотря на такие усилия и трудовые подвиги, много полей оставались неубранными аж до самого снега... Особенно в целинных краях и областях... Иногда казалось, что и люди к этому как-то попривыкли и перестали возмущаться...


Вернусь, однако, в мое деревенское окружение и напомню, что парой страниц выше я начинал описывать жизнь моих сверстников.

В свободное время наши мальчишки любили заниматься спортом и быстро осваивались во всех видах, популярных в те времена в деревне. В футболе, волейболе и лыжах парни из Юнго-Кушерги были обычно первыми во всей сельсоветовской округе... В числе постоянных болельшиков я часто сопровождал наших футболистов и волейболистов повсюду, куда бы они ни отправлялись, откликнувшись на очередной вызов соперников из близкой или дальней деревни...

У большинства команд наши ребята выигрывали легко и непринужденно, всякий раз демонстрируя высокий класс игры, а нередко и сложные акробатические трюки. Однако были у нас и стабильно крепкие соперники - футбольная команда из Елас. Не всегда удавалось нашим выигрывать у еласовских, но тем дороже была очередная победа.

Помню как-то пошли мы играть в Еласы... Пошли, это значит пошли пешком, - никакого транспорта у сельских команд тогда, естественно, не было и ходить из деревни в деревню пешком было обычным делом. Пока мы топали пять километров по пыльной дороге, ребята прямо на ходу разрабатывали тактику и стратегию предстоящего трудного матча. Но, еще раньше они придумали совершенно неожиданный для соперника ход... Играть решили в... лаптях!!! "Еласовские" же футболисты всегда щеголяли в бутсах - как-никак команда представляла собой районный центр. У них даже тренер был настоящий, а наша команда, равно как волжская ватага, - двое-трое лучших игроков решали (обычно в горячих спорах) кому, где и когда играть...

Так и вышли наши на поле - в своих легких липовых лапоточках, надетых на ноги, обмотанные домоткаными портянками, и туго перемотанные веревками из липового же лыка. Вышли и, несмотря на частые падения в легкой, но скользкой обуви без шипов-то, - выиграли! Решающим оказалось преимущество наших в скорости...

После этого триумфа лапти неожиданно вернули свою былую популярность в нашей округе, но только теоретически и совсем не надолго, на практике же штампованные детища технического прогресса - грубые резиновые и кирзовые сапоги, а также ботинки из различных кожзаменителей напрочь вытеснили из повседневного обихода сельчан традиционную марийскую лыковую обувку...
...

Однако, вновь к книжной теме. Получилось так, что мои деревенские сверстники очень полюбили слушать книжные истории в моем пересказе. Началось это, видимо, когда я не смог удержаться и поделился с кем-то особенно интересным для меня сюжетом из только что прочитанной книги. И после этого друзья стали все чаще сами просить меня пересказать очередную книгу. Самым удобным временем для этого оказался путь из еласовской школы домой - в Юнго-Кушергу. Пять километров мы шли обычно около часа. Ребята плотно обступали меня - самые сильные сжимали меня с боков "плечо в плечо", остальные были оттеснены и шли кто на шаг спереди, кто сзади или сбоку...
Я начинал рассказывать и наша плотно сбитая группка начинала слаженно маршировать по грунтовой дороге. Сначала мы спускались узкой тропой в овраг между Большими и Малыми Еласами до эМтЭэСа - я обычно успевал за это время познакомить своих благодарных слушателей (представляю как обзавидовались бы некоторые школьные учителя такому вниманию...) с действующими лицами и приступить к завязке сюжета...

Потом мы шли около километра по довольно широкому тракту до моста через Юнгу. К этому месту сюжет успевал развиться до такой степени, чтобы ребята смогли по моим туманным намекам, прочувствовать предстоящую остроту и интригу.

Неподалеку от моста виднелась деревня Миняшкино и по осени, украшенная опадающей листвой и причудливыми силуэтами островерхих стогов, она иногда напоминала мне индейское стойбище... Погожим осенним днем я иногда останавливался на мосту и засматривался на бредущее от реки стадо коров, но под впечатлением от собственного рассказа, перед моими глазами возникало стадо диких бизонов, под массивными телами которых дрожала и сама земля...

За мостом начиналась грунтовая дорога по чистому полю (около 2 километров). После сильных дождей трактора и буксующие машины разбивали ее в грязное месиво, так что местами нам приходилось выбирать сравнительно "сухую" узенькую колею и топать по ней след в след. В эти моменты сильные мальчишки перемещались - один шел на шаг спереди меня, второй - на шаг сзади, остальным, как водится, доставались места лишь на "галерках", то есть на два-три шага позади, либо спереди. Слышимость там, разумеется, была значительно хуже и "окраинные" ребята умоляли меня помолчать метров пятьдесят или сто, пока дорога вновь не позволит всем нам выстроиться в привычное формирование...

Так мы шли до речки Сазан-ӓнгыр (по-русски можно перевести - Сазанка, странно, почему так назвали этот небольшой ручей, в котором сазанов никто и никогда вроде и не видывал?) и к этому месту я старался достичь апогея в захватывающих приключениях книжных героев. Это мне удавалось благодаря весьма вольному пересказу в моем вольном переводе на марийский и я не уверен, что авторы моих любимых книг были бы согласны с моими версиями их знаменитых бестселлеров. Но это меня тогда совсем не волновало...

Отсюда до нашей деревни оставалось около полутора километров и мне нужно было исхитриться, чтобы на этом коротком отрезке "наши" обязательно успели победить вражескую армию/ пересечь очередную космическую галактику/ спасти из индейского плена чью-то красивую невесту/ успеть самим вырваться из долины стремительно заполняемой вулканической лавой... Ради этого мне нередко приходилось сжимать в два-три предложения целые главы, а некоторыми подвигами героев и вовсе жертвовать...

Но иногда мне казалось просто преступным умалчивать о каких-то важных событиях и тогда я останавливался на полусгнившем мосту через Сазан-ӓнгыр и продолжал повествование, свесившись через перила и уставившись в прозрачные струи, в которых бездумно посверкивали пескари и гольянчики. Мои благодарные слушатели пристраивались по бокам, и так мы все вместе сопереживали невероятным усилиям наших героев и мне верилось, что каждый из нас видел их мужественные лица в таинственной серебристой воде...

Развязка закрученного сюжета и счастливый финал наступали, как правило, к моменту пересечения нашей кучкой линии деревенских ворот, от которых до моего дома оставалось метров сто пятьдесят...

В молчаливой задумчивости покидали меня мои попутчики, а я еще некоторое время, даже войдя во двор и стаскивая на крыльце грязные сапоги, мысленно продолжал жить в только что покинутом мире...

В такие моменты я отчетливо видел свой будущий мир, так непохожий на этот, где куры, беспечно квохтая, бродили по голой земле, а мой Бобик задумчиво поглядывал на них из старой конуры под огромной пожелтевшей липой. И терпкий запах прошлогодней соломы смешивался с запахом навоза, и с какими-то волнующими запахами, доносимыми осенним ветром из далекого-далекого мира...
...

Я уходил из дома всякий раз, как только у меня это получалось. Конечно, чаще всего на рыбалку или в лес по грибы, ягоды..., а иногда просто побродить бесцельно по Юнге, найти там одинокого кулика-перевозчика и наблюдать за ним с высокого обрыва. Птица беспокойно бегала по отмелям, протяжно кричала что-то на своем языке, перелетала с берега на берег и все это повторялось раз за разом... Я уже знал, что она улетит осенью на зимовку очень далеко, за тысячи и тысячи километров, в те миры, которые мне были знакомы по моим любимым книгам...
...

Кажется, в 1960 году мама впервые повезла меня в Йошкар-Олу! И впервые... на самолете!!! Ох, как же сильно я был потрясен, когда узнал об этом... Я, пожалуй, не до конца и верил-то, что наконец поднимусь в небо на настоящем самолете. Ведь мечтал об этом так давно, что и сам не помнил... Во всех школьных сочинениях на тему «Кем ты хочешь стать?» я гордо писал, что хочу стать летчиком.

С малых лет я вырезал деревянные самолетики с пропеллерами на гвозде и во всю мочь носился с ними (на них???) по одному мне известным просторам. Потом начал делать модели самолетов и планеров из наборов, выписанных по посылторгу. Но самое важное для меня авиационное событие произошло в тот день, когда возле нашей деревни, прямо на клеверное поле, приземлился планер с огромными крыльями...

...Мы с утра заметили множество планеров, парящих кругами высоко в небе и медленно улетавших в сторону Горького. Позже нам сообщили, что это было всесоюзное соревнование планеристов и, взлетев в Чебоксарах, они должны были долететь до Горького. Но, одному спортсмену в тот день не повезло – его планер потерял поток восходящего воздуха, медленно снизился и приземлился возле нашей Юнго-Кушерги.

К планеру тотчас сбежалась вся деревня, ну или те, кто так или иначе узнал, что на поле сел планер... Люди обступили его, и им всем хотелось потрогать эту удивительную штуку, на которой человек может летать даже без мотора...

Однако, планерист в кожаном шлеме пришел в ужас и, чуть ли не рыдая, умолял любознательных «варваров» не прикасаться к планеру. И тут многим стало ясно почему... Планер оказался целиком обтянут какой-то серебристой тканью, видимо, достаточно прочной для полета, но очень тонкой и легко продавливаемой даже при легком прикосновении...

Первым, кто понял, как нам следует себя вести, оказался мой крёстный - дядя Капитон. Он прикрикнул на всех и отогнал толпу на приличное расстояние, выставив по периметру нескольких мужиков для охраны. Дядю Капитона в деревне все очень уважали – он был бесстрашным электриком и постоянно сам висел между небом и землей... на высоких столбах электрических линий.

Планерист попросил проводить его к ближайшему телефону, чтобы он мог связаться с аэродромом и вызвать самолет. А дядю Капитона он попросил обеспечить охрану планера до его возвращения из деревни. Так и сделали...

До конного двора, где был телефон, единственный на всю деревню, планериста сопровождали все, кто не оказался в числе охранников планера. По дороге все мальчишки жались поближе к необычному гостю, но мне не удалось оказаться в их числе – ребята посильней меня попросту оттеснили и я обиженно плелся во внешнем круге сопровождения.

Одному мальчишке, Владьке, планерист подарил плитку шоколада, которую достал из кармана комбинезона. Владька не знал как распечатать шоколад из обертки (это была первая плитка в его жизни, да вообще-то, и большинство наших деревенских до этого и понятия не имели о шоколадных плитках и о том, как ими следует пользоваться...) и попросту отгрыз уголок и высасывал подтаявший шоколад из дырки в серебристой фольге. Мы с завистью смотрели на измазанного шоколадом Владьку, но попросить его дать соснуть немного шоколада вслух при планеристе так никто из нас и не решился...

К слову сказать, тогда у нас не считалось зазорным попросить друг у друга откусить кусочек яблока, хлеба с маслом, присыпанным сахарным песком, кусок калинового пирога, отхлебнуть чуток лимонада... Жадных мы не любили и если кому-то было жалко делиться, то те, обычно, не выходили на улицу с едой... Но еще сильней мы не любили тех, кто, попросив куснуть чуть-чуть, раскрывал рот до самых ушей и отхватывал сразу пол-пирога... Так что остальным желающим уже и нечего было откусывать...

Так вот в тот жаркий день мы набились в помещение конного двора и слушали, как планерист доказывал кому-то по телефону, что у него не было иного выхода как приземлиться на нашем колхозном поле... А Владька стоял возле планериста и размазывал пальцем остатки шоколада по распластанной фольге, а потом обсасывал свой палец, задумчиво рассматривая фольгу, которая в конце концов стала совсем чистой и гладкой как зеркало. Тогда он сложил ее конвертиком и спрятал в карман... Будет меняться с девчонками на что-нибудь – это было ясно всей детворе...

Потом мы шли обратно и по дороге нас заметно прибавилось. Всей деревне было интересно увидеть, как же эта тряпичная штуковина опять поднимется в небо.

Толпа растянулась по всей дороге километра так на полтора-два, от деревенских ворот до триангуляционной вышки, возле которой и приземлился планерист, выбрав ее визуальным ориентиром что ли...

Тем временем на горизонте, со стороны Чебоксар, показалась маленькая точка и уже через несколько минут все увидели самолет. Это был однокрылый Як-12 и наши мужики, пыхтя самокрутками, подтвердили данный факт с видом солидных знатоков. Самолет сделал пару кругов над нами, лихо приземлился и, подскакивая на невидимых под клевером бороздах, подкатил к планеру.

Летчик поговорил с планеристом и они подцепили планер к самолету длинным тросом. Затем они позвали дядю Капитона и что-то долго объясняли ему. Крёстный понятливо кивал им головой, а сам не забывал строго посматривать на окружающих зевак, которым очень хотелось быть в теме разговора и потому они сжимали и без того плотное кольцо, нарушая все условные границы. В конце концов дядя Капитон заорал, чтобы все отошли назад, замахал на нас руками, и, убедившись, что народ выполнил его приказ, направился к планеру и приподнял конец длинного крыла. Летчик с планеристом уже сидели каждый в своих кабинах, а самолет подгазовывал мотором, выстреливая синим и вкусным дымком...

Вот летчик высунул руку и поднял большой палец кверху. Тут же из планера высунулась рука планериста и показала такой же палец. Самолет взревел и натянул трос, а затем медленно потащил планер за собой. Дядя Капитон пошел следом, все так же придерживая крыло. Потом он начал бежать все быстрей и быстрей за ускоряющимся планером, и мы уже стали переживать за него, что, мол, он долго так бежать не сможет...

И тут он отпустил крыло, а планер плавно взмыл в воздух...
...

И вот теперь и я сам полечу на таком же самолете...

Мы купили билеты на почте в Еласах и пошли на аэродром, который был в трех километрах от села. Там, в открытом поле, стоял одинокий столб с полосатой тряпичной трубой, указывающей летчику откуда дует ветер. Мы ждали, кажется, совсем недолго, но мне казалось – целую вечность. Так хотелось быстрей увидеть самолет. Перед этим я видел самолеты лишь несколько раз. Первый случай я описал выше, а кроме того мы видели двукрылые АН-2, когда они летали низко над Юнгой и выбрасывали в речку ондатр. Так нам говорили взрослые, мол, разводят ценных пушных зверьков.

Наконец далеко на горизонте показался наш самолет и я очень обрадовался. Он сделал пару кругов над нами и приземлился. Это действительно был Як-12 – знакомый мне однокрылый самолетик на 4 места. У нас их называли ещё «почтовыми».

Летчик сбросил на землю несколько мешков с письмами, газетами и посылками, а потом пригласил нас с мамой на борт. Мне он предложил сесть рядом с ним, откуда было все вокруг видно просто замечательно.

И вот мы летим, оставив на земле мешки с почтой, за которыми уже подъезжал извозчик на почтовой телеге. Мы помахали ему крыльями и взяли курс на Йошкар-Олу...

Я не успевал смотреть во все стороны и немного был расстроен этим. Крутил головой туда-сюда, но в конце-концов уставился в боковое окно, слегка выступающее наружу, что давало возможность видеть даже то что находится прямо под брюхом нашего «яка».

Неожиданно я увидел что из брюха вниз выползла какая-то проволока с гирькой и стала опускаться все ниже и ниже – прямо к вершинам высоких елей, над которыми мы летели уже с полчаса...

Я посмотрел на летчика с тревогой, желая сообщить ему что мы можем зацепиться за деревья, но он смотрел на меня с улыбкой, а сам что-то говорил в микрофон. Закончив разговор, он крикнул мне: «Это антенна! Я связывался по рации с диспетчером!» И нажав какую-то кнопку, быстро затянул тросик обратно в самолет...

Самолет то проваливался в воздушные ямы, то подскакивал на воздушных ухабинах, немного подташнивало, но я удержался и оставил пакет для тошнотиков сухим и пустым. Все смотрел и смотрел на огромный и густой лес, озера с темной водой в которых отражались остроконечные ели, розовые облака и наш маленький самолетик...

Больше из той поездки я не помню ничего – только мой первый полет на самолете...
...

Еще запомнилась поездка с мамой в Горький (Нижний Новгород, а по-марийски - Угарман). Мы поплыли туда на настоящем колесном пароходе из Козьмодемьянска (по марийски «Цикмӓ»).

Пароходы тогда часто опаздывали, и пассажирам приходилось по несколько часов ждать их на берегу возле пристани. На саму же пристань людей пускали только, когда прибывал пароход.

День был теплый и ясный. И когда мама пристроилась на пригорке рядом с какими-то знакомыми, я отпросился погулять по берегу.

Рядом с двухэтажной пристанью, на которой было написано «Дебаркадер-350» было много людей. На каких-то специальных мостках рядом с пристанью женщины полоскали белье прямо в Волге. Возле них купались дети. Кто-то рыбачил с берега, растыкав свои закидушки в плотный песок.

Отдельно кучковалась артель грузчиков со своими «седёлками» - самодельными приспособлениями для переноски тяжелых мешков.

Черные смоленые лодки сновали туда-сюда, а по середине реки еле заметно ползли вниз по течению плоты с ветлужским лесом, навстречу которым также медленно шли вверх огромные баржи с астраханскими арбузами. Далеко спереди от барж натужно пыхтели маленькие буксиры с высокими трубами. Толстые канаты, которые связывали буксир с баржей, иногда натягивались как струны, а иногда провисали, и от собственной тяжести скрывались под водой. Волга была разной – местами широкой и медленной, а местами узкой и стремительной. Так было пока не построили Чебоксарскую ГЭС, после чего образовавшееся водохранилище затопило всю волжскую пойму аж до Горького...

Голоса переговаривавшихся плотогонов и баржевиков разносились над тихой водой, доносились до берега и сообщали нам за сколько стерлядок, пойманных плотогонами, баржевики согласны отдать им два десятка арбузов. На какое-то время люди на берегу оживились и пообсуждали насколько справедлива эта сделка. В приволжских деревнях такие обмены велись издавна, и, конечно же, исподтишка, чтобы, не дай Бог, не попасться «рыбнадзору» или «обэхаэснику». По ночам люди подплывали на веслах к медленным баржам и меняли на арбузы, кто чем богат. Чаще предлагали картошку, ибо в низовьях Волги картошка росла плохо, а у нас она всегда давала хорошие урожаи...

А крепкие деревенские парни иногда просто добирались до барж вплавь, тихонько забирались на низкий борт, сбрасывали в воду арбуз покрупней и, придерживая его одной рукой, возвращались на берег...

Пароход пришел... Сначала все услышали его протяжный гудок откуда-то издалека, пока еще сам он был не виден из-за крутого утеса. Потом мальчишки заорали: «Толеш! Тӹве-тӹве, толеш! («Идет! Вон-вон, идет!) и гурьбой сбежали с высокого склона...

И вот он, красавец-пароход, шлепая колесами по воде и выбрасывая в небо белый, то ли дым - то ли пар, швартуется к пристани. Капитан в белом кителе с рупором стоит на высоком мостике прямо над нами и подает рулевому четкие команды: «Левонаборт-правонаборт! Заднийход! Малыйвперед! Стопмашина!»

С верхней палубы, где расположены каюты первого класса, на нас смотрят любопытные пассажиры в дорогой и красивой одежде...

А внизу уже все кипит. По трапам бегают грузчики с седёлками и мешками на них. У них все организовано очень четко. Из трюмов вылетают мешки, подброшенные невидимыми, но очень сильными руками. Две пары рук ловят их на лету и тут же укладывают на чью-то уже подставленную спину. Мешок несется по палубе, сворачивает на трап, выбегает на берег, где в отведенном месте его выхватывают еще две пары рук и точным броском укладывают в штабель. Проходит каких-нибудь 10-15 минут и на берегу вырастает красиво сложенный штабель из сотни-двух мешков с пшеницей...

Пшеница в наших краях рожала плохо и поэтому всегда была востребована повсюду на Средней Волге, а вот в низовьях – Саратовской и Волгоградской областях, она давала рекордные урожаи. По этой причине наши крестьяне везли в низовья картошку, которая, наоборот, росла там плохо, и меняли ее на пшеницу. Так повелось издавна...

И вот обратно в трюм парохода так же четко и слаженно уже загружаются мешки с нашей, горномарийской, картошкой...

Наконец-то последний мешок загружен. Боцман, покрикивая на матросов, задраивает трюмы, придирчиво осматривает палубу, и наконец разрешает посадку пассажиров, столпившихся в нетерпеливой очереди.

Пассажиры торопливо бегут занять места получше в самом дешевом «четвертом классе», который располагался в... трюме, совсем рядом с мешками картошки.

Устройство пассажирских мест было очень простым – широкие деревянные скамьи с низкими спинками. В некотором смысле, «четвертый класс» напоминал плацкартный вагон, только с более широкими сидениями и широким пространством между ними для личного багажа.

Пароход был построен еще при царской власти, но, несмотря на почтенный возраст, даже придирчивый глаз вряд ли смог бы найти какую-нибудь ущербность в его внешней отделке. Все бронзовые элементы сверкали как новенькие, белые были белыми, черные – черными. Никакой ржавчины, никакой пожелтелости и никаких застарелых вмятин на корпусе не имелось. Лишь потемневшие дубовые двери подсказывали мне, что они сделаны не вчера, а очень давно – любой деревенский мальчуган знал, как выглядит новая дубовая дверь.

И эти широкие лавки в «четвертом классе» видимо давненько не перекрашивались. Но, нынешние дизайнеры воскликнули бы, что это лишь подчеркивает красоту старых и очень тщательно обструганных досок, сбитых так плотно, что никакая иголка не могла провалиться между ними. К тому же все щели были зашпаклеваны и тщательно отшлифованы...

В общем пароход мне очень понравился и я старался побывать всюду, куда только мне удавалось прошмыгнуть незамеченным.

Я подолгу стоял на верхней палубе и наблюдал волжскую жизнь. Лодки, баржи, плоты, а особенно земснаряды меня интересовали чрезвычайно. Земснаряды были видны на каждом узком и, видимо, неглубоком участке реки. Они высасывали грунт с самого дна и гнали его по длинным трубам подальше от русла, намывая вдоль берегов обширные мелководья.

На галечных перекатах были видны рыбаки с «пауками» - так назывались четырехугольные сетки, растягиваемые по углам упругими стальными прутьями, скрепленными крестообразно. Вся эта конструкция крепилась к длинному шесту довольно длинной веревкой. Шест опирался на крепкую рогатину, втыкаемую в грунт у самого уреза воды. Рыбаки выдвигали конец шеста со снастью как можно дальше от берега и опускали «пауки» в воду. Течение сносило их вниз и рыбакам приходилось силой удерживать свои шесты на рогатинах. Когда «паук» достигал дна, рыбак дожидался какого-то момента, когда, по его мнению, над сеткой должны были оказаться подлещики или, к примеру, стайка чехони и... резким движением выхватывал «паука» из воды. К моему удивлению, иногда там оказывалась даже весьма крупная рыба – насколько я мог рассмотреть, в основном, это были лещи...

Рано утром меня разбудила громкая песня, которую включили на весь пароход: «На Волге широкой... на Стрелке далекой... гудками кого-то зовет пароход...».

Эту песню, посвященную городу Горький, я много раз слышал по радио и понял, что мы уже подплываем. Весь «четвертый класс» уже давно проснулся и был готов к высадке. Наши горномарийские женщины столпились с корзинами и ведрами у выхода - им надо было пораньше попасть на базар и быстрей распродать там огурцы, творог, сметану, яйца и прочую свежую деревенскую продукцию, чтобы тут же вернуться на пристань и следующим пароходом отправиться домой...

А меня мама повела к нашей дальней родственнице – тете Лизе, обещавшей приютить нас на ночь. Жила она, кажется, совсем недалеко от пристани. К моему атеистическому недовольству, тетя Лиза оказалась то ли монашкой то ли еще какой-то церковной прислужницей... и жила на территории огромного храма, в какой-то келье, насквозь пропахшей свечной копотью...

Встретив нас она заявила маме, что уже договорилась с батюшкой и он обещал... окрестить(!?)... меня(!?) завтра(!!!???)...

Я не поверил своим ушам!!! Не помню, что со мной случилось в тот день дальше, но на следующее утро я потихоньку сбежал и гулял по городу до самого парохода, на котором мы с мамой вернулись домой... Кажется, мама даже не ругала меня – она наверное понимала мое внутреннее состояние, коль я решился на такое отчаянное бегство...
...

Тем же, кажется, летом районо выделило какие-то «горящие» деньги на групповую экскурсию детей из нашей, еласовской, школы в Горький. Группу собирали спешно, выезжать надо было буквально через день-два. Включили в ту группу и меня, так что я снова оказался на борту парохода и уже с видом знатока водил других ребят вверх, на палубу «первого класса», и показывал им оттуда волжские красоты... Пока нас, раз за разом, не сгоняли вниз матросы, драившие палубу огромными швабрами...

В Горьком нас поселили в каком-то общежитии, где уже жили такие же группы детей, приехавших из разных республик и областей. Нас водили в музеи, на выставки, или просто по красивой набережной и, наверное, в той поездке я впервые почувствовал себя равным тем героям, которые уже давно восхищали меня в любимых книгах...

Нашим руководителем был учитель физики, оказавшийся очень демократичным и внимательным человеком, что было для нас совсем непривычно. Он отличался от остальных учителей своим пристрастием к походам и фотографии. Даже создал школьный фотокружок, куда записался и я. Так что на экскурсии я уже имел свой первый фотоаппарат «Смена» и, тщательно экономя фотопленку, снимал свой первый фоторепортаж, каждый раз спрашивая учителя, какими должны быть выдержка и диафрагма.

Однажды я слегка приотстал от группы и сфотографировал памятник знаменитому летчику Валерию Чкалову. И неожиданно какой-то незнакомый мужчина спросил меня: «Мальчик! А ты знаешь, кого ты только-что сфотографировал?»

Я растерялся и что-то промямлил, имея в виду легендарного летчика. А мужчина в ответ поднял вверх палец и очень многозначительно произнес:

«Ты сфотографировал знаменитого на весь мир человека! Ты сфотографировал чемпиона мира по шахматам Василия Смыслова!!!»

К моему стыду, имя это мне тогда еще не было известно, но благодаря незнакомому мужчине я запомнил его раз и навсегда...

А фотопленку с той поездки я проявил крайне неудачно – частично засветил и, по утверждению руководителя фотокружка, она была совершенно непригодной для печати фотокарточек.
...

В моем детстве родители не боялись отпускать детей без присмотра в лес или на речку. Когда заканчивался учебный год в нашей деревенской начальной школе, было принято устраивать последний костер. Учителя заранее выбирали живописную полянку в лесу, натаскивали сухой хворост в большую кучу, и кострище было готово. А в праздничный день выстраивали нас на линейку, раздавали табели успеваемости с выставленными оценками, поздравляли всех с переходом в следующий класс и объявляли, что где-то в лесу нас ждет последний костер, а также награды и сладкие подарки. А тот, кто найдет поляну с кострищем первым, тот получит еще и сладкий приз за находчивость.

И все дети тут же срывались с места и устремлялись бегом в лес, до которого было около двух километров. А все известные нам поляны располагались еще дальше - в глубине дремучего леса...
И пока учителя добирались к костру на телеге, груженой подарками и сладостями, весь лес наполнялся звонкими детскими криками...

В конце-концов все запыхавшиеся дети собирались на заветной поляне и с завистью смотрели, как победители разжигают огромный костер. Потом веселились, пока костер не выгорит полностью, тушили его и, обессилевшие от беготни и избытка впечатлений, дети и взрослые устало брели домой, растянувшись по дороге в длинную цепочку...

Вообще пройти пешком несколько километров в соседнюю деревню за солью, мылом или еще какой мелкой надобностью считалось у нас в порядке вещей. Родители всегда отправляли детей, поскольку сами всегда были сильно заняты.

«Кыш кет?» («Куда идешь?») – спрашивал встречный путник маленькую босоногую девочку, торопливо семенящую по пыльной тропинке во ржи.

«Ӓвиэм Елен кыва докы колтыш охрец нӱшмӹлӓн!» («К тете Елене, мама велела попросить у нее семена огурцов!»
«Яра-яра! Кеок – ӓвӓтлан палшаш келеш!» («Хорошо! Беги – маме нужно помогать!)

И вдохновленная таким напутствием, девчонка тут же припускала во всю прыть к видневшимся на горизонте домикам под деревьями...

Но, случались и смешные казусы. Если девочке навстречу попадалась другая такая же девочка, то они могли увлечься каким-то общим интересом (нарвать васильков, рассмотеть, куда ползут муравьи, показать друг-другу красивую стекляшку, рассказать, какой у подружки хорошенький котенок...) и тогда матерям приходилось поволноваться за непутевое дитя, которое, напрочь забыв о задании, провело весь день в светском общении...

Мама рассказывала, как в ее детстве бабушка (ее мама) отправила из Куликал в Мурзанаево (2 километра) тетю Ксеню, когда той было лет семь, чтобы та попросила у бабушкиной знакомой 20 копеек, 5 яиц и три коробка спичек.

«Ит монды! Коклы копекӹм, вӹц мыным, кым спичкӓм!» («Не забудь! Двадцать копеек, пять яиц, три коробки спичек!») – строго напутствовала бабушка, и заставила маленькую Ксеню все повторить несколько раз.

«Двацкопек! Вӹцмыны! Кымспичкӓ!» - девочка безостановочно выкрикивала это и бежала по полевой тропинке. Вот уже и Мурзанаево завиднелось... И дом нужный, пятый по счету от окраины, уже виден... Ксеня бежала и радовалась что скоро-скоро уже прибежит и выпалит бабушкиной товарке: «Двацкопек! Вӹцмыны! Кымспичкӓ!»...

И тут... моя тетя Ксеня споткнулась и упала!!!...

И все сразу забыла – сколько чего нужно попросить?..

Она разревелась и пыталась вспомнить: «Пять копеек? Три яйца? Двадцать спичек??? Или три копейки? Двадцать яиц? Пять спичек?»...

Горестно рыдая, девочка развернулась и еще быстрей прибежала назад в бабушкин дом... Размазывая слезы и сопли, она попросила напомнить ей сколько чего нужно просить и уже была готова снова бежать в Мурзанаево...
...

Подрастая, мы, как водится, стали осваивать все новые и новые места, открывая для себя новые возможности и увлекаясь новыми забавами. Наверное, я уже хорошо понимал, что новизна ощущений всегда располагается где-то за границами привычного.

Такие чувства я испытывал вновь и вновь и они всегда напоминали мне тот прекрасный летний день, когда я, в семь лет, отправился с отцом в свое первое путешествие из Елас в Юнго-Кушергу. Вероятно, потому и запомнил я его столь ярко и детально...

Когда велосипед стал обычным практически для всех крестьянских семей, то и для детей стало обычным уезжать на великах все дальше и дальше...

Мы находили новые грибные, ягодные и рыбные места, до которых раньше просто не могли дойти пешком. Особенно привлекательными для нас были сурские и волжские луга, расположенные в 20-30 километрах от Юнго-Кушерги. Чаще мы ездили рыбачить на Суру, поскольку там были наши сенокосные угодья и мы запросто могли переночевать в чьем-нибудь шатре одну-две ночки.

Поначалу мы использовали старую дорогу, по которой наши крестьяне испокон веков ездили лошадьми косить сено, заготавливать дрова, корье, прутья или по какой другой нужде. Дорога та была живописна – шла лесами, оврагами и лугами и только одна маленькая деревушка Красный Май встречалась на безлюдном пути. Машины по ней, практически, не ездили – там было много застарелых лесных луж, в которых можно было застрять глубоко и надолго. Местами она и для нас становилась неудобной и мы съезжали на пешеходные тропы, шедшие вдоль нее. Нам нравилось гнать во всю мочь по этим извилистым тропинкам, уворачиваясь от наклонившихся деревьев, перескакивая через бугристые корни, вскрикивая от ожогов крапивы, хлеставшей по голым ногам...

А позже, когда неподалеку построили асфальтированную дорогу Горький-Чебоксары, которую в народе стали называть «московская трасса» потому, что на ней появился знак, что до Москвы осталось 577 километров, тогда мы с удовольствием поменяли свой маршрут, хоть он и стал длинней едва ли не на десяток километров...

Мы выезжали на шоссе проселочной дорогой через две соседние чувашские деревни Малое Карачкино (Пошкырт) и Малые Тюмерли (Изи Тумерля). Подъехав к шоссе, мы сначала останавливались на обочине и осторожно прислушивались – не приближается ли какая-нибудь машина. И только пропустив машину или убедившись, что близких машин не слыхать, мы осторожно выезжали на асфальт и, разогнавшись изо всех сил, устремлялись вниз по длинному склону... в сторону Москвы...

Движение по перегруженной ныне федеральной трассе М7 в начале шестидесятых было очень редким, порой мы ехали, наверное, минут десять-пятнадцать и нам не попадалось ни встречных машин, ни попутных.

Мне очень нравилось ехать по пустому асфальтированному шоссе, прямому как стрела и упирающемуся куда-то в прекрасное будущее, такое далекое и... такое близкое...

Когда мы подъезжали к селу Засурское, то перед тем, как съехать снова на проселок, мы иногда останавливались и смотрели, как шоссе плавно заворачивает вниз, прорезая древнюю дубраву, потом пролетает над Сурой по новому железобетонному мосту, и, вырвавшись на засурское раздолье, вырисовывает стремительную дугу в сторону Горького,.. Москвы,.. и других красивых городов... Не знаю, что чувствовали мои деревенские друзья, но я иногда даже в низких облаках, втягивающих в себя это чудо цивилизации, пытался разглядеть очертания далеких городов, где царит совсем другая жизнь, где живут добрые, красивые и умные люди...

И где и сам я когда-нибудь непременно буду жить!...

Пытаюсь представить сам себе - как же мы выглядели-то тогда? Трое двенадцатилетних пацанов в забрызганной грязью одежке, босиком либо в старых кирзовых сапогах, с нехитрой деревенской снедью на ужин (картошка, лук, пара яиц) в холщовых котомках и с орешниковыми удилищами, привязанными к велосипедным рамам... Двое из них стоят и нетерпеливо дергают меня, чтобы уже быстрей ехать дальше – все ж ведь еще добрых пяток километров осталось ехать по полям и лугам до нашего заветного рыбного места...
...

Теперь пора подробней описать что из себя представляли сурские и волжские луга для нашего маленького народа – горных мари или горномарийцев. Несколько лет назад я написал, слегка патетичное, но вполне точное эссе на данную тему. Представляю его ниже в дополненной и отредактированной форме...

БЕЛЫЕ ШАТРЫ

Мне было лет семь, когда мое детское сознание было потрясено событием, отчетливо сохранившемся на всю жизнь... Это случилось в тот день, когда моя старшая сестра Лида повела меня на сенокос, где нас ожидала ее мама, а моя тетя ― тетя Елена. Мы шли долго. Сначала какими-то проселочными дорогами, а потом, когда я уже сильно устал, плелись по узкой тропинке в пшеничном поле и я не видел ничего, кроме сжимающих нас стен пшеницы, и васильков, вспыхивавших синевой на желтом. Колоски качались и щекотали мои голые плечи, я чувствовал себя наверное как цыпленок в уютном гнезде. И вдруг эти стены обрушились, а я, забыв усталость, застыл как вкопанный...
Гигантская зеленая равнина раскинулась подо мной вширь и вдаль, протянулась до серебрящейся в далекой дымке Волги и таяла за рекой, где едва угадывались контуры таинственных лесов...

У подножья горы уютно распласталось село Малый Сундырь, к которому нам предстояло спуститься по довольно крутой тропинке. Дома с потемневшими от времени крышами казались сверху маленькими, как спичечные коробки.

Сразу за селом начинались луга, с многочисленными озерами и старицами в обрамлении каких-то кустов. Высокая трава колыхалась под ветром и источала марево, парившее над лугами призрачным духом. Это был совсем другой мир, какой-то древний и в то же время понятный и приятный мне, как будто я ждал этого всю свою маленькую жизнь... И в тот миг наверное я впервые почувствовал вкус открытия, испытываемый путешественником, достигшим заветной цели...

В изумрудной зелени лугов ярко выделялись белые пятна, издали похожие на разбросанные по всей равнине огромные женские платки ― «савыц». Это были шатровые поселения горномарийских крестьян. Они перебрались сюда со всеми хозяйственными пожитками из нагорных деревень на долгое время сенокоса...

С дальних времен зародилась эта традиция. Каждая деревня нагорной стороны нашего, Горномарийского, района имела свой луг - "алык". Все волжские и сурские луга были поделены меж деревнями и именовались соответственно: "Кушыргы алык", "Пистерлӓ алык", "Картук алык"....

Для временного проживания на лугах крестьяне ставили шатры, сшитые из домотканого холста. В 50-60 годы я видел самодельные ткацкие станки чуть ли не у всех моих друзей. Они стояли в избах или кладовках - "вӓскӓ". Я помню, как деревенские женщины отбеливали эти холсты весной, расстилая длинные полотна на снежных сугробах, наметенных за долгую зиму толстым слоем вдоль оврагов. Ряднины (рӓднӓ мӹнервлӓ) лежали на снегу под солнцем по нескольку дней и за это время успевали глубоко втаять в снег. В деревне очень уважали мастериц, у которых холсты получались гладкими и иссиня-белыми.

Особый порядок жизни формировался в летнем сенокосном лагере каким-то простым и естественным образом. Десятки крестьянских семей незаметно сливались в одно большое семейство. Забывались ссоры и вражда, довольно частые в обычной "за-заборной" деревенской жизни. Еду для всех готовили в огромном общем котле, подвешенном над костром в центре табора.

Вечерами мои односельчане собирались у кострища и устраивались поудобней, кто как мог. Люди пили чай, настоянный на листьях черной смородины или корнях шиповника все в том же чугунном котле.

Я помню как повар отправлял нас, вездесущих мальчишек, за корнями шиповника, торчащими из подмытого обрыва прямо над рекой. Для нас это было очень увлекательное дело ― мы повисали на переплетенных лианах, как обезьянки, срывались и с восторгом падали на мягкий песок с обрывками корней в руках...

Деревенские остряки веселили народ, высмеивая ленивых и нерадивых крестьян, а иногда и просто – кого угодно, вспомнив какой-то забавный случай... Молодежь затевала веселые игрища с песнями и плясками, а самые опытные и уважаемые крестьяне садились в сторонке и степенно обсуждали с бригадиром планы на завтрашний день. Людям было интересно и приятно сидеть вместе у костра... Я до сих пор вспоминаю их задумчивые лица, освещенные мерцающим пламенем, и эти воспоминания вновь и вновь согревают мою душу теплом давно погасших костров...

Уставшие за день старики и семейные пары начинали расходиться по шатрам первыми и лишь молодые парни с девушками продолжали сидеть у гаснущего костра. Под их негромкие грустные песни о любви засыпали мои односельчане в своих белых шатрах... Из шатров начинал доноситься разноголосый храп и это очень веселило нас, но мы старались смеяться шепотком, чтобы никого не разбудить. Но все равно порой оттуда раздавались сердитые окрики взрослых, требовавших от своих детей немедленно идти спать. Так постепенно вся малышня неохотно расползалась по родительским шатрам, а парни и девушки еще надолго оставались возле тлеющего костра – именно в этот час начинала бурлить их молодая кровь, жадно требующая любви...

Среди взволнованных пар начинались тихие игры и время от времени они скрывались в черноте ночи, возвращаясь порой лишь к рассвету...

Так, на душистой траве под трели неугомонных соловьев и при полном согласии сурских звезд в нашей деревне зарождались новые семьи (или не зарождались...)...

Спать всем приходилось недолго. Неутомимый бригадир будил крестьян очень рано, когда только начинало светать: - "Всем на покос, пока роса не высохла!"

На дальние луга крестьяне ехали лошадьми, усевшись тесными кучками в тряских телегах. Молодежь продолжала подремывать, склонив головы на соседские плечи. Пока доезжали до лугов, все постепенно просыпались и с любопытством посматривали, как ночной туман, растворяясь на глазах, открывает нам незнакомые картины. Вот сквозь серебристую пелену показался огромный дуб, которого здесь раньше никто не видел...

«Ух ты!» - восклицали мы с изумлением, а уже через секунду разочарованно выдыхали: «Фууу ттыыы!»... потому что «дуб» в мгновение ока превращался в огромный куст репейника...

Мальчишки тут же соскакивали с телег и, нарвав колючих шишек, начинали бросать их друг в друга. Пока доезжали до покосов все были облеплены этими крючкастыми шишками, а лошадям доставалось больше всего – их гривы и хвосты украшали целые гирлянды чертополоха...

Первыми на покос выходили самые сильные и ловкие косари, а за ними выстраивались остальные. Неумелые малолетки обычно замыкали шеренгу...

Ритмично взмахивали косы, стройный ряд крестьян дружно двигался по росистому лугу, оставляя за собой ароматные валки свежескошенной травы... «Ялетӹм перегок! (Береги ноги!)» - вскрикивали взрослые косари, обкашивая и обгоняя нас, а затем быстро удалялись вперед...

Когда солнце начинало припекать, косить становилось трудней и крестьянам давали часок для отдыха... Люди укладывались прямо на землю, выбрав уютное местечко в тени большого дерева. Над лугом вновь взлетали то взрывы смеха, то песни, но это ничуть не мешало кое-кому и вздремнуть на душистой траве... Некоторые мужики устраивались в сторонке и договаривались с мастеровитыми плотниками за сколько те возьмутся срубить новую баньку/починить крышу/пристроить дровяник, женщины чаще сплетничали – чью свадьбу будут играть осенью/где живет сильная колдунья-знахарка/какой бессовестный этот Паюк Васли...

Я слушал эти разговоры, бездумно валяясь на траве и наблюдая за парой ястребов, зависших высоко в синем небе и терпеливо высматривавших оттуда какую-то свою добычу. И теперь мне совсем несложно воспроизвести в своем внутреннем проигрывателе то хлопотливое марийское разноголосье, звучащее над сурским разнотравьем даже за сотни лет до моего рождения...

Чуток отдохнув, люди отправлялись ворошить подсохшие валки ― «шудым аварташ». У каждого имелись самодельные грабли с длинными древками. Снова все выстраивались в ряд и, проворно орудуя граблями, переворачивали валки так, чтобы сено просыхало равномерно...

И лишь после этого мы возвращались в лагерь, сопровождаемые неумолчным пением кузнечиков на скошенных лугах. Теплый ветерок издали доносил нам ароматный запах наваристого супа и тут же мы все ощущали, насколько сильно проголодались...

И наш повар, конечно, уж давно заслышал тарахтенье телег из-за тенистых дубов и вовсю орудовал черпаком возле огромного котла. На длинном столе сверкали начищенными боками алюминиевые миски, горки нарезанного хлеба были прикрыты от мух чистой марлей...

После сытного обеда люди расходились по своим шатрам и отдыхали. А молодежь предпочитала отдыхать на реке ― искупаться в Суре и поваляться под жарким солнцем...

Лагерь затихал - только повар с помощниками тихонечко прибирались после обеда, стараясь не греметь посудой...

Купаться в жаркий полдень было невероятно здорово! Мы бежали наперегонки, спрыгивали с высокого яра и кубарем катились вниз по мягкому песку, заросшему пепельными лопухами и тонкими прутьями ивняка-краснотала, насыщающего весь берег горьковатым, но очень вкусным ароматом...

Скинув на бегу одежку, мы с визгом врезались в сонную гладь реки, и она тут же оживала брызгами, вспыхивала радугой и окунала нас в свою мокрую прохладу...

Мы устремлялись вплавь к середине Суры, где стоял на якоре деревянный бакен с фонарем, который по вечерам зажигал загадочный бакенщик, приплывавший откуда-то на старой моторной плоскодонке.

Оцепив бакен с разных сторон, мы некоторое время отдыхали и решали – плыть или не плыть дальше, на другой берег. То был «русский берег», так мы условно называли его, потому что там, за пляжем и раскидистым прибрежным ивняком, располагалось село Никольское, в котором, по нашему убеждению, жили только русские. Соответственно, наш берег они называли марийским...

Берег тот имел широкий и длинный песчаный пляж, откуда было очень удобно забрасывать закидушки. И мы часто видели, как там рыбачили русские рыбаки, растыкав свои снасти по всему пляжу. Как-то ночью и мы переправились через Суру на лодке, чтобы порыбачить бреднем. Бредешок тот, предназначенный для рыбалки на Юнге, был коротким и мелкоячеистым.

Наши мужики завели его, кажется, всего-то пару раз и тут же наполнили большое ведро мелкой стерлядью, которая утыкала весь бредень, за исключением лишь тех ячеек, куда успели воткнуться слизистые и колючие ерши...

Ловля стерляди тогда была строго запрещена и русские рыбаки даже прозвали эту рыбу сначала «трешками», а потом «пятерками». Таков был иск за каждую стерлядь, если попадешься рыбинспектору. Так что наши решили тогда больше судьбу не испытывать, и мы потихонечку переправились обратно с прекрасным уловом...


А когда солнце начинало скатываться на запад, люди отправлялись убирать высохшее сено. Загружали телеги граблями, вилами, канатами, топорами, сменными древками для вил, копенными шестами..., усаживались сами на это снаряжение и, прихлестывая отдохнувших лошадей, весело тарахтели по убранным покосам к дальнему лугу.

В этот час, как правило, все были бодрыми и настроенными очень по деловому. Поглядывая окрест, крестьяне изумлялись тому, ну как же так... быстро... ведь именно они сами... скосили, высушили и уложили в стога все сено на этих необъятных лугах. Люди искренне радовались своей сноровке и трудолюбию... Наверное, в тот миг многим казалось, что жизнь удалась и лучше не может и быть-то...

...Кто-то из голосистых девчат запевал марийскую народную, а за ним и весь наш крестьянский хор подхватывал песню и, прислушиваясь к солистке, люди очень старались попасть в тон... Красивая песня летела над лугами и наш длинный эшелон тарахтящих телег вполне мог быть воспринят случайными встречными как свадебный, однако, грабли и вилы, торчащие из-под задниц, красноречиво указывали, что мы едем на чрезвычайно важное дело...

Мы подъезжали к лугу и я вновь приходил в изумление – ведь вот именно этим же самым утром я, напрягаясь изо всех сил, косил тяжелую росистую траву, доходящую мне по самый пояс, а теперь на выбритой луговине лежат лишь легкие как воздух ряды сухого сена, пахнущего так вкусно, что я, кажется, был готов тут же зарыться в него и... забыться...

Тем временем люди становились по этим рядам и начинали проворно сгребать валки, формируя из нескольких соседних один большой вал сена, который затем уже делили на глазок и складывали в одинаковые округлые копны...

...Иногда чьи-то грабли подхватывали медянку («той кӹшкӹ»), беспечно дремлющую под сухой травой... Поднимался визг... Все сбегались и тут же забивали несчастную тварь граблями... Суеверие у наших крестьян было неистребимо - безобидная безногая ящерица воспринималась ими как самая опасная змея... Дети смотрели на агонизирующую «змею» с каким-то ужасом и выкрикивали в ее адрес всевозможные ругательства. Потом кто-либо из взрослых напоминал о работе и все быстро возвращались на свои места...

...Сверкающее начищенной медью тело веретенницы начинало тускнеть и покрываться густой сеткой муравьев...

Самым престижным делом для нас, мальчишек, была доставка копен к стоговищу. Ясное дело, это же была работа на лошадях! И каждый мальчишка старался, чтобы бригадир именно его назначил туда, где добрый мерин становился его лучшим другом и помощником. Пусть даже всего-то на часок-другой...

К примеру, в наш лагерь каждый день нужно было привозить питьевую воду из ближайшего ручья. И, конечно, стоило лишь повару громогласно заявить «Вӹд пӹтӓ!» («Вода заканчивается!») как мы с Йорги, опередив других ребят,бежали на луг, растреноживали «водовозскую» лошадку, быстро впрягали ее в телегу-водовозку и с жутким грохотом неслись к ручью по бугристой дороге...

Мы заезжали прямо в ручей, ставили телегу на песчаном перекате, ослабляли уздечку, чтобы лошадь могла дотянуться до воды и попить, а сами тем временем набирали ведром в большую железную бочку очень холодную воду (как раз в том самом месте со дна ручья били несколько ключей)...

К стоговищам подтаскивались копны сена целиком. Верхом на лошадях, конечно же, сидели мальчишки, скрывавшие под напускной строгостью свою радость и волнение. Мы яростно вскрикивали на своих лошадей, хлестали их прутьями, стремясь обогнать других и подвезти больше копен... Надо было суметь быстро развернуть лошадку и поставить ее крупом к копне так, чтобы свободно перебросить «волочильный» канат «вӹрӓн» через копну. Потом соскочить и проткнуть под копной заостренный кОпенный шест «йӹпш», а под торчащие концы этого шеста завести канат. Равномерно выбрать слабину с обеих сторон и накинуть на копну петлеобразную часть каната. Далее - аккуратно тронуть лошадь и, следя за тем, как натягивается канат, убедиться, что он лежит правильно и лишь приплющивает копну к земле, но не переворачивает ее...

Таким образом вся копна сдвигалась и приволакивалась к стоговищу ― «кӓвӓн вӓр». Высшим мастерством считалось, если на месте копны оставался лишь маленький навильничек сена...

Будь я корреспондентом нашей деревенской газеты, то описал бы процесс стогометания романтично и в то же время стараясь быть точным. К примеру так:

«На стоговищах царила магия сложного, годами отлаженного крестьянского труда...
Пылал веселый азарт, возбуждавший потребность оказаться в нужном месте в нужный миг, умело и быстро сделать несколько точных и сильных движений, а затем перейти в другое нужное место и/или в другое качество...

Вот самые сильные мужчины воткнули вилы в доставленную копну, дружно натужились и вмиг перекинули ее через себя к подножию стоговища. Еще две-три копны подлетели ввысь и улеглись с других сторон. Тут же, ловко орудуя граблями, женщины быстро разровняли первый слой сена по всему основанию стога. А над ними уже летят следующие копны ― навильник за навильником. Сверкают вилы и грабли, взлетает душистое сено, каруселью кружатся лошади с копнами, стремительно растут стога, утаптываемые до самой макушки молодыми женщинами и девушками... Качается слитный звон голосов и кажется, что крестьяне исполняют ритуальный танец ― настолько точны и скоординированы их движения...

Но вот уложен последний навильник сена, весь стог причесан, на стожар накинуты переплетенные орешниковые ветки - «артем», а раскрасневшаяся солистка-укладчица наконец лихо съезжает на землю, полоснув незагорелыми бедрами по сердцам сгрудившихся вокруг парней...»
...

...Я очень любил рыбачить и каждый вечер, наскоро проглотив ужин, бежал с удочкой на свой любимый плёс. Река была очень богата рыбой, но память моя хранит не только удачные уловы. Ярче всего запомнились мгновения, насыщенные свежестью росы на босых ногах, запахами ивняка и скошенной травы, пересвистами иволги и туманом, зарождавшимся прямо на моих глазах и прячущим луговое царство до следующего солнечного утра...

Пару лет назад эту картину мне удалось выразить в стихотворных строках, которые высоко оценил мой деревенский земляк, горномарийский поэт Валентин Афанасьев.

Привожу эти строки на моем родном горномарийском языке и прошу прощения у всех, кто не в состоянии прочесть и понять ― на русский язык перевести это восьмистишие мне не под силу. В подстрочном переводе, к сожалению, не звучит та мелодия стиха, которую я слышу на родном языке...

...Йыд вецӹн ирвекӹ шӹдӹрнат шӹдӹрвлӓ... (...волочатся звёзды с ночного к утру...)
...Тӹтӹра Шур сирӹм ӹштӹрӹш пӹтӹрӓ... (...туман облекает в холстину Суру...)
...Пышкыды мӹшкӹр дон кол ошмам ыдыра... (...рыбина брюхо свое и икру донным песком разбивает...)
...Пыш вӹдӹм пӹчкедӓ, вешлӓ дон йышкыра... (...лодочка режет зеркальную гладь, веслами реку пронзает...)
...Якшаргыш пӹл тӹрвлӓ шӓрлӓнӓт шылдырла... (...облака розовый ширится край, крылья вполнеба раскрыв...)
...Тӹтӹрӓм шӓлӓтӓт цӹтӹртен кӹдӹрвлӓ... (... тетерев гулко бормочет в тумане, в хлопья его раздробив...)
...Ӹжӹвӹр шӹжвӹк дон хытырат пӹльдӹрлӓ... (...трели беспечные льет соловей, иволги свист усложняет ...)
...Уала йӹлгӹжшӹ вӹдъялым тӹкӹлӓ... (...ивовый прут протыкает Суру, водную гладь подпирает...)

Когда волжские и сурские луга ушли на дно водохранилища, наш маленький народ пережил настоящую трагедию. Третья часть исконных горномарийских земель оказалась затопленной. Целые деревни и села, кладбища, леса, луга и пашни остались под водой. Можно смело утверждать, что у многих людей тогда отобрали Родину.

...Несколько лет назад я вновь побывал на памятной волжской круче... Дул такой же сильный ветер, как и в тот день, когда передо мной впервые распахнулись волшебные луга. Но, теперь не трава, а грязно-желтая, несвежая вода тяжело колыхалась под глинистым обрывом, из которого торчали безжизненные корни и черные пни... И запах был другой. Почему-то пахло подтухшей рыбой и болотом...
Я всматривался в беспокойную толчею волн, силясь увидеть в погребальной глубине то место, где в прошлой жизни сияли наши белые шатры...
...

P.S. Автор будет очень рад вашим критическим замечаниям и просит оставлять их в комментариях под реальными или вымышленными именами.


3 комментария:

  1. Удивительно удается автору описание природы. Как будто сам вернулся в родные края на 20 лет назад. И хотя с поры, описываемой автором, до времени моего детства, проведенного в этих же местах, прошло более 50 лет, кажется что ничего не изменилось. Та же Юнга, те же леса, те же деревни. Почти те же. Были и в моем детстве лапти, но они висели и сейчас ещё висят в амбаре как памятник старины. И ткацкий станок постигла такая же участь. Но прочитав этот текст, в моем сознании вещи из детства как будто получили вторую жизнь, настолько ясно представил я родную деревню и непростую жизнь моих предков... И так вдруг вспыхнуло желание бросить все и приехать, хоть на денёк, в родные Горномарийские края! Но и грусть автора также передалась с этим желанием. Грусть о том что мало что можно вернуть и успеть в этой жизни. Спасибо огромное, автор! С нетерпением ждём продолжения!

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Спасибо за добрые слова! Постараюсь не разочаровать вас...)

      Удалить
  2. Вот нашел здесь https://vk.com/club_kyryk_mary?w=wall-2564602_6261%2Fall интересное описание села Малый Сундырь, о котором я упоминал в этой части своей книги.

    "К 100 - летию РЕСПУБЛИКИ МАРИЙ ЭЛ и ГОРНОМАРИЙСКОГО РАЙОНА.
    Событие, изменившее жизнь.
    Вот уже исполнилась 40 годовщина со времени принудительной ликвидации старинного марийского села Малый Сундырь. В 1980 году, с завершением 1 этапа строительства Чебоксарской ГЭС, состоялось массовое переселение деревень попадающих в зону затопления.
    Одним из таких населённых пунктов было село Малый Сундырь Виловатовского сельского поселения.
    Это одно из древнейших сёл района имело несколько названий.
    В старину это село называлось Акозино, так как по преданию, здесь находилась резиденция сподвижника Акпарса - сотного князья Аказа.
    Кроме официального названия ещё было церковное название - Троицское, в честь одноимённой церкви. А в народе это село называли по своему - Изи Шындыр, Попсола, Церкысола.
    В 1740-х годах здесь была поставлена церковь, а в 1822 году появилась частная школа Померанцева.
    Раньше, как летом, так и зимнее время, сообщение в основном осуществлялось по Волге. Летом на лодках, а зимой лошадьми на санях. Поэтому село Малый Сундырь в те времена находилось на очень оживлённом месте и на перекрестке дорог. Это село выполняло роль центра округи, куда входило и село Виловатово. Только священнослужителей, проживавших в восьми дворах вместе с детьми, насчитывалось здесь 44 человека.
    В документах за 1898 год отмечено, что в этом селе находилась квартира полицейского стражника, два земских училища, фельдшерский приёмный пункт, водяная мукомольная мельница, 2 торговые" мелочные лавки," 2 трактира.По понедельникам здесь собирался базар - "Шачмы пазар. " Раз в год, на церковной площади, устраивалась сельская ярмарка - "Торжок в день Святой Троицы". В старину здесь, у подножья горы Алам - Нер, широко и шумно отмечалась масленица.
    Любил сюда приходить и Спиридон Михайлов - первый этнограф нашего края. Он писал : "Дорогою частенько мне попадались молодые черемисы, ехавшие в гости к родственникам с хорошенькими своими жёнами, разряженными как маков цвет. Они одеты были в зелёные из тонкого сукна кафтанчики, подпоясанные широкими шелковыми ткаными поясами с серебряными украшениями....На шее висело множество серебряных и оловянных крестиков...Упряжь на лошадях была прекрасная, с медным набором и бубенчиками.
    ...В селе на просторной площади раскинуты были уже палатки с пряниками, орехами, конфетами. Черемисские парни катались на щегольских своих санях. Часто катали они девушек, угощали их конфетами... А детвора в это время катались на салазках с горы."
    Село Малый Сундырь к концу 1980 года было оканчательно разрушено, так как ожидался подъём воды. По плановой отметке 68 м. над уровнем моря должно было затопить и Малосундырскую церковь, но к нашему счастью , воду подняли только на отметку 63 м. и то место, где находилась село Малый Сундырь не полностью ушло под воду.
    В настоящее время стараниями настоятеля Усолинской церкви, отца Александра и верующих, церковь начала восстанавливаться. И вполне возможно, если уровень Чебоксарского водохранилища не будут поднимать дальше, это старинное намоленное место получит дальнейшее развитие. Хочется верить, что вокруг восстанавливаемого храма, по примеру села Сумки, как птица Феникс, год за годом, дом за домом возродится и это старинное марийское село и звонкие ребячьи голоса, оповестят о начале новой жизни."

    ОтветитьУдалить