ПАЛ ГЕНАЙ. САМ СЕБЕ ПИШУ Я ЭТИ ПИСЬМА (часть четвёртая - ВОЛК)

Ночь...
Звезды чересчур уж большие и яркие - как на новогодней ёлке...

Я закутан в огромный тулуп и уложен в кучу сена... Слышу откуда-то сверху крики отца: «Ннноооо! Но! Ннноооооо!». Это он погоняет лошадку, которая неспешно тащит нас в розвальнях куда-то по невидимой дороге...

Мне жарко и я вытягиваю голую и бесконечно длинную руку из под тулупа силясь дотянуться до снежных птичек, вылетающих из под полозьев...

Отец тут же заворачивает её обратно и спрашивает: «Как ты, сынок?»...

И я тут же вспоминаю всё, что произошло...

Недели две я валялся с жаром, а как встал на ноги, то тут же и свалился в обморок... Ночью... в промёрзшей уборной... А очнулся вот... только сейчас... в розвальнях, плывущих куда-то под этим звездным небом...

Снег скрипит под полозьями... В животе лошади утробно ёкает селезенка в такт с трусцой (я радостно улыбаюсь, вдруг поняв что это такое - «утробная трусца»), отец шлёпает вожжами лошадь по бокам и время от времени издаёт «ямщицкий поцелуй» - звук, когда резко всасываешь воздух закрытым ртом и слегка приоткрываешь губы...

Я пытаюсь повторить «ямщицкий поцелуй» и тоже чмокаю губами, но безуспешно и совершенно беззвучно...

«Ты крепче зажми губы!» - говорит мне волк, возникший рядом с санями, и плавно летящий в ритме трёкающей селезенки...

Я его почти не вижу, но понимаю, что он огромный и такой же красивый как Большая Медведица, переливающая наше марийское пиво из своего большого ковша в ковш Малой Медведицы...

Почему-то волка совсем не боятся ни мой отец, ни наша савраска, всё так же утробно трусящая в звездном пространстве...

Я хочу показать отцу этот зверинец и ору во все горло, чтобы он поднял голову вверх и порадовался вместе со мной. Но отец не слышит и продолжает настойчиво хлестать ленивую лошадку...

...Волк сообщает, что в данный момент он не настоящий, и что меня вообще-то везут в провонявшую хлоркой больницу, где оставят лечиться на неделю, а может и две...

Затем он раскручивает мою голову и взвывает тоже как-то утробно, но мелодично и протяжно... как юла, привезенная накануне моими родителями из Москвы ― с выставки достижений народного хозяйства СССР. Тоскливый волчий вой откладывает в моей голове уверенность что мы встретимся еще не раз и что впредь-то он будет самым настоящим серым волком – опасным хищником, свободным диким зверем...

...Пристально рассмотрев мои скудные мысли, волк взлетел и замер в ночном небе, впечатавшись в слишком уж ослепительное созвездие Вольного Волка где-то рядом с обеими Медведицами...

...В тот момент я очнулся вновь... Небо надо мной было холодным и мрачным. Никаких звезд ― только злые снежинки тыкали лицо своими иголками...

...Тусклые окна ползли рядом с нами куда-то вбок и взад ― мы въехали в Еласы...
...

Я вспомнил рассказ мамы, как они однажды спасались от волков...

...Это было во время войны. Волков в наших краях тогда было много. Мама училась в юринском педучилище, жила в общежитии, а раз в неделю ходила через Волгу домой, в Куликалы, за продуктами. Так все студенты жили тогда. Набирали на неделю картошки, лука, сала, молока замороженного и топали пешком кто двадцать, а кто и тридцать километров, с недельным запасом провизии в заплечных котомках. Выходили в понедельник рано, часа в 2-3 утра, чтобы успеть к началу занятий. Студенты из разных деревень стягивались проселками к екатерининскому тракту и дальше шли вместе небольшими группками, - так было безопасней и веселей.

И вот отправилась однажды мама со своей подругой и еще одним парнем-сокурсником в дальний путь. До тракта им надо было идти километров пять в полной темноте по заснеженной дороге. Прошли они так с полчаса или больше и как-то почувствовали, что следом за ними волки идут. Хоть и темно было, но силуэты волков немного просматривались на белом снегу...
Мама говорила, что ей было ужас как страшно, потому что в те годы волки часто нападали на людей...

...Некоторое время подростки просто торопливо шли, сбившись в кучку, и всматриваясь в мелькавшие волчьи тени. Но звери подходили все ближе и ближе и тогда ребята поняли, что деваться-то некуда и что-то нужно делать!

Кто-то вспомнил, что волки огня боятся!!!

И они начали жечь всё что могло гореть. Учебники и тетради! Стали зажигать по одной тетради, потом книги, и бежать с горящими бумажными факелами.

Им пришлось сжечь все книги и тетради пока добрались до оживленного Екатерининского тракта. И только там волки перестали преследовать людей и скрылись в утренних сумерках...
...

Кататься на розвальнях в деревне любили все дети. Эти грубые упряжные сани имелись у каждого крестьянина. Можно было видеть целые санные караваны когда колхозники везли сено с Суры или строевой лес из-за Волги. А ближе к весне на розвальнях развозили навоз из коровника по полям и раскладывали его кучами на снегу. Позже крестьяне разбрасывали вилами горячий навоз поверх тающего снега...

Конечно же самым обычным делом было запрячь в розвальни колхозную лошадь если кому-либо понадобилось съездить в Еласы или соседнюю деревню за мешком муки, парой дубовых кадушек или на базар с десятком поросят чтобы продать их...

И когда какой-нибудь крестьянин обгонял нас по пути в школу или обратно, то мы любили запрыгивать в розвальни прямо на ходу. Обычно сани были устланы мягкой соломой или сеном и мы плюхались в них с разбега. Даже если не было свободных мест - дети сидели впритык и лишь латаные валенки торчали во все стороны. Все равно мы прыгали, разворачивались в полете, падали попками на чьи-нибудь недовольные коленки, расталкивали их и втискивались силком, так что всем обиженным приходилось уплотняться...

Возница чаще всего не возражал непрошеным пассажирам, а только посмеивался, мол, ничё-ничё авось лошадка всех дотащит... А куда ж ей было деваться?..

Были, однако, и жадноватые мужики...

Обычно, они подгребали всю солому под свою задницу, оставляя сзади лишь оголенные части розвален, ехать на которых было холодно, жёстко и неудобно. Не могло и мысли возникнуть чтобы запрыгнуть и беззаботно шмякнуться на мерзлое корьё, едва прикрывавшее каркас саней. А ещё это было опасно. Если провалишься сквозь веревочную оплётку между дрожинами и нащепами, то и ноги можно вывихнуть или даже поломать...

Да и своей раздражительности эти куркули, кажется, совсем не стеснялись. Могли и цыкнуть сердито на слишком отважного мальчишку – пшёл, мол, прочь и не смей без спросу прыгать в сани. Или буркнуть, что лошадь устала и «нечего вам, бездельникам, мучить бедную скотину»...
...

Когда весной трогался лёд на Юнге, мы любили останавливаться на мосту и смотреть как дорожники взрывают ледяные заторы. Так они старались сберечь единственный автомобильный мост через реку. Перед основной опорой моста был сооружен ледорез – крепкая пирамида из бревен, со стальным полозом, набитым на напорное ребро. Ледорез был предназначен раскалывать крупные льдины и разводить в стороны их обломки...

Однако, после суровых зим лед на Юнге намерзал необычно толстым и дорожники опасались, что застрявшие льдины могут, не дай Бог, снести и сам ледорез, а за ним и беззащитный мост. Они вызывали взрывника и тот принимался за свою опасную работу.

Он пробуривал в застрявших льдинах отверстия, погружал в них заряды аммонала с длинным отрезком бикфордова шнура и поджигал тот шнур...

Перед этим его помощники сгоняли нас с моста и отправляли куда подальше, чтоб опять таки, не дай Бог...

«Взрыв!» - здоровенные куски льда падали градом перед нашими ногами, а мы как-будто даже не боялись и с восторгом смотрели как огромная льдина разваливается надвое и начинает двигаться по вспученной Юнге. За ней с треском и шорохом сдвигался весь затор и его быстро уносило в сторону Волги...

...Мастер-взрывник Степан был кумиром всех пацанов. Мы знали, что взрывное дело он освоил на фронте и рассказывали друг другу не совсем правдивые легенды сколько фашистских эшелонов наш геройский земляк пустил под откос...

И даже когда он, пьяный до соплей, валялся в пыли перед еласовской закусочной (что случалось нередко) мы вовсе не переставали уважать его и продолжали восхищаться подвигами, о которых он сам-то скорей всего и не подозревал...

А насчет пьянства у нас не было двух мнений – дело это было привычное и повсеместное. У каждого деревенского магазина можно было споткнуться о какое-нибудь бездвижное тело, способное в ответ лишь промычать: «...ттвоюммаааттььмляятть...»...
...

Вместе с ледоходом на Юнге открывался скоротечный сезон рыбалки намётками («немотка») в мутной воде. Длился он недели две – до поры, когда половодье спадало и вода в реке светлела настолько, что рыба уже легко ускользала от этих огромных сачков с мелкой ячеёй. А пока мощные струи талой воды взбивали реку в красновато-коричневый поток, напоминающий кофейную гущу, то наметками можно было черпать и черпать скопления пескарей, вьюнов, подъязков и прочей мелочи, прячущейся в укромных заводях...

К рыбалке этой деревенские мужики готовились с середины зимы. В магазинах исчезали швейные нитки и бельевые веревки. Особо ценились капроновые...

В избах начинали вязать мелкоячеистую мотню из самых прочных ниток - «десяток», ибо рыбалка в мутной воде сопровождалась зацепами о коряги, кусты и камни...

При умелой сноровке и отсутствии лени снасть можно было связать за месяц-полтора. Но поскольку мужики были постоянно заняты как в колхозе так и дома, то такое «баловство» они поручали своим детям. В нашей Юнго-Кушерге, наверное, все мои сверстники умели орудовать вязальной иглой и набрасывать на специальную планочку петлю за петлёй...

И я тоже поначалу с удовольствием осваивал это дело - довольно непростое, но вроде бы и интересное. Однако, сидеть дома и час за часом выполнять нудные и односложные движения мне быстро надоедало и при малейшей возможности я снова убегал на улицу...

Недовязанная намётка безвольно зависала на стене и мама, глядя на нее, посмеивалась: «Ма вара? Немоткаэтжӹ ӹнежӹ пидӓлт ма? Эх, шошым кол кагыльым качкаш ак вӓрешт витнӹ!...» («Что же такое? Намётка-то твоя ленивая никак не вяжется сама собой, да? Эх, неужто нам не поесть весной рыбного пирога!...»)

ТетьТоня заходила с другой стороны: «Тевеш, пашкуды док ватны шӹнзӓш каштым. Лекандыр немоткажым йыдымат пидеш! Сӹнзӓжӹ ак уж гӹнят! Шӹнгӹртӹш толмешок пидӹн пӹтӓрӓш келеш маньы! Ато колжат ак попазы манеш!» («Да-а-а, вот была вчера я на посиделках у соседей. Лекандр (Никандр) свою намётку даже по ночам вяжет! Хоть и не видит в темноте-то! Говорит что до прилёта скворцов должен закончить! А то рыба в ту наметку не будет ловиться!»...

Слыша такое я с каким-то остервенением хватал подол своей намётки и вновь принимался пыхтеть-сопеть и набрасывать на планку эти бесчисленные петли... одну за другой, радуясь, что вот уже целый ряд связан, за ним еще один... И уже не бросал это занятие пока не свяжу рядов десять-пятнадцать... Откуда-то появлялся азарт и желание успеть связать снасть хотя бы на пару дней раньше самых последних деревенских лодырей...

...Во многих дворах над заборами взмётывались длинные еловые шесты, свежеобстроганные и подсыхающие теперь на весеннем солнце, чтобы к началу рыбалки стать гибкими, легкими и прочными. На тонком конце шеста вырезался плоский шип, который перед рыбалкой вставлялся в прямоугольную прорезь намёточной перекладины. Перекладина та вырезалась из правильно подобранного дерева – ясеня, клёна или вяза и потому была упругой и крепкой. Концы перекладины загибались и по форме напоминали плечи лука. По внешней стороне перекладины вырезался полукруглый паз, в который укладывался намёточный шнур с нанизанной на него мотнёй. Шнур закреплялся на перекладине намертво по всей её длине... При сборке намётки для рыбалки мы стягивали свободные концы шнура к шесту таким образом, чтобы получался большой сак Т-образной формы и с треугольной горловиной...
...

Итак, лед на Юнге вскрылся, и за день-два почти все льдины вынесло на Волгу. Оставшиеся застряли на илистых косах и постепенно там же и растают за неделю...

...Рыбаки натянули болотники и бегом на речку. Там уже процеживают мутную воду своими намётками самые шустрые мужики, а те, кто рыбачил с ночи, вообще уже бредут домой, согнувшись от тяжести пестерей, доверху набитых рыбой. Они устали, но довольны и горды своими уловами... Дети встречают отцов под деревенскими воротами и требуют рассказать о рыбалке, о каждой пойманной рыбе...

...Я начал самостоятельно рыбачить намёткой лет в 12-13, когда, хоть и с большим трудом, но мне все же удавалось удерживать её на весу и даже заводить на шесте метра на два-три от берега. И не имея далее сил удерживать тяжелую снасть, я ронял её в воду с громким плюхом, который уж точно распугивал всю осторожную рыбу...

В лучшем случае мне удавалось выловить несколько пескариков, вьюнов и гольянчиков... Но, к концу рыбалки, в моём коробе все же барахталось мелочи, которой хватало на небольшой пирог. А иногда даже на два!!! Да и язьки с окунями попадались изредка, а иногда не такие уж и мелкие, что определённо приподнимало моё настроение.

Уловам моим, даже самым скромным, всегда радовалась моя тетьТоня, которая страсть как любила рыбные пироги и всегда пекла их с большим удовольствием и умением...

...Я завидовал отцу когда он без особых усилий заносил тяжёлую снасть метров за пять-шесть от берега и бесшумно погружал её в воду. Потом энергичными рывками подтаскивал намётку к берегу не давая даже крупной рыбе ускользнуть из мотни... Такая сноровка была гарантией успеха, особенно если рыбак умел выбрать правильное место и прийти на него раньше всех – лучше всего даже до рассвета...

Каждый вечер перед рыбалкой я планировал обловить заветные места самым первым. Однако спать-то я любил, вероятно, больше чем рыбачить и нередко, даже разбуженным вовремя, находил в себе какую-то важную причину, чтобы поспать еще чуток, «ну хотя бы с полчаса», засыпал-просыпался-засыпал-просыпался... и каждый раз прихватывал еще «пару минут»...

В конце-концов тётьТоня находила волшебные слова, которые мгновенно выбрасывали меня из теплой постели...

"Генайи! Анжалок - пашкуды Лекандырет шукы колым кычен канда векӓт. Пешӹржӹ пиш нелӹлӓ чучеш!!!" («Глянь-ка, Генай! Сосед-то наш, Лекандр, вроде много рыбы наловил! Еле тащит свой пестерь!»)...

...Я врывался к соседям словно ошпаренный и просил показать рыбу...

...Лекандр - весь взмокший и красный, как после бани, сидел с кружкой домашнего пива и рассматривал рыбу, которую его жена Клавье (Клавдия) вывалила из пестеря в эмалированный таз. Он подставлял мне табуретку и с удовольствием рассказывал: «Тевеш ти алангет Ольгын лыкышты попазыш. Кого пӓрдӓшжӹм Кого йӓмӹштӹ кычышым..." («Этот окунь в Ольгиной заводи попался. А большой язь в Большой яме...»

Среди снулой рыбы встречалась и живая. Клавдия испуганно вскрикивала, когда в ее руках вдруг оживал колючий окунь, потом смеялась и принималась откладывать крупную рыбу на уху и жаркое, а мелочь на горномарийский рыбный пирог – самое популярное блюдо данного времени года...

В избе до одурения густо запахло моей любимой Юнгой и свежей рыбой...

И вот эти запахи и серебристые рыбы вдруг закрутили меня и понесли... в совершенно недоступные для словесного объяснения глубины... А может это были не глубины, а высоты... Все одно – мне стало ясно, что мое место в тот час было на Юнге. Именно в той самой Ольгиной заводи и на той самой Большой Яме где так удачно порыбачил Лекандр... Я даже видел как затаилась и ждет меня огромная рыбина, перехитрившая моего соседа, под заветным кустом в водовороте... моих мыслей ...

...Перекусив на скорую руку («шӹшер дон тури туаткал» - картофельную ватрушку с молоком), сунув ноги в отцовские болотники, закинув за плечи вязовый короб (из коры вяза), вскинув на плечи намёточный шест со скрученной и примотанной к нему намёткой, я уже бегу по еласовской дороге на Юнгу. Каждый встреченный рыбак будто улыбается с некоторой ехидцей («Проспал? Ну, ты, малец, и любишь поспать, однако... Давай, беги-беги, может пару мальков и выловишь...»)...

...Убогие! Они даже не подозревали какая рыба меня ждёт!!!..
...

Половодье длилось недолго и вот уже Юнга стала входить в берега, ежеутренне отмечая свое усыхание параллельными следами - всякой сорной ветошью на песчаных косах, а иногда рыбками, мышками и прочими зверушками, жизнь которых оборвалась в безжалостных вешних водах...
...

...Заканчивались весенние каникулы и мы снова отправлялись в школу, отмечая каждый день признаки оживающей природы. Самыми громкими из них были вопли «кӹшедӹк» (чибисов), яростно охранявших гнездовые территории сразу после прилёта с зимовок. Птицы летали над нами судорожно взмахивая широкими крыльями - то взмывали резко вверх, то проваливались в воздушную, или безвоздушную(?), яму...

Физик и математик, возможно, сказали бы что чибис летит по синусоиде. А может быть, впрочем, что синусоида эта колышется лишь в моей памяти, а чибисы летают как и все другие птицы по прямым, дугообразным, спиральным или каким-то еще неизвестным мне траекториям...

...Вообще-то первыми к нам прилетали «карак» (грачи). Они появлялись еще когда вокруг было много снега. Их прибытие предвещало близость весенних каникул и мы радовались черным глашатаям. Стаи сварливых птиц заполняли всю дорогу, покрытую толстым слоем оттаявшего конского навоза. Грачи увлёченно ковырялись в лошадином помете, нехотя взлетали при нашем приближении и тут же приземлялись в навоз уже за нашими спинами...

...Мы проваливались в раскисший унавоженный снег, он набивался в голенища сапог и валенок, таял там. Портянки и носки сырели, насыщались острым навозным запахом, но близость каникул поддерживала в нас праздничный настрой и мелкие дорожные неприятности не могли на него повлиять...

Меня в те дни просто захлестывало предчувствие дальних путешествий...

Всякий раз я встречал редкие в наших краях стаи журавлей, возвращавшихся с дальних зимовок, как старых друзей. Таких же близких и понятливых как язи под обрывом «Шанавӹл-Кӱ и плачущий кулик-перевозчик... И мне совсем нетрудно было представить будто вот только что я и сам вернулся из-за моря с птицами и приземлился на этой дороге отдохнуть перед очередным взлетом...

...Я провожал усталых птиц до самого горизонта, говорил им вслед важные слова, и отправлялся дальше лишь когда переставал слышать их перекличку... О чём я думал тогда, тупо уставясь в безграничное пространство? Наверное внутренний голос подсказывал что и моё путешествие уже началось и пришла пора мне уходить по открывшемуся пути всё дальше и дальше...

...Я замечал что и наша школьная дорога обновлялась и вместе с привычными поворотами, ямами и ухабами будто наполнялась новыми символами...

...«Как называется столица Америки?» - спросил как-то меня Игорь. Я бездумно брякнул: «Нью-Йорк!», зацепившись взглядом на силосную башню - единственный высотный ориентир в ближайших окрестностях. Игорь сверкнул на мою башню словно молния и радостно простонал: «Неееет! Вашингтооон!!!»...

Вот так силосная башня возле коровника на берегу Сазан-ӓнгӹр стала для меня символом Вашингтона... А ещё были «свеча для ИЖ-49» (это Йорги всё переживал где достать такую когда он выпросил у тётки дядин мотоцикл - того посадили за что-то в тюрьму...), гиперболоид инженера Гарина (моя идея разрушить гнилой мост чтобы быстрей построили новый...), саблезубый тигр живший миллион лет назад в устье Кожваж и Малой Юнги (и откуда же взялись такие же длинные клыки у кота Ерохын Кыстанти?...), бездонная пещера в центре Шанавӹл Кӱ, в которой три сотни лет прятались наши крестьяне от опричников Ивана Грозного...

...Боже праведный! На нашем пути хаотично громоздилось всё о чем мы с Йорги и Игорем болтали с умным и важным видом. Мы переполнялись взаимоуважением, которое распухало в нас как Юнга в половодье, но оставались снисходительны к остальному человечеству и прощали его грубость и тупость, ясно понимая что оно просто неспособно подняться до наших высот... Вообще мы с каждым днём начинали лучше понимать друг друга и были уверены что нашу троицу связывает самая крепкая дружба. Дружба навек, которую не способна разрушить никакая сила...

Наверное многие в своё время пережили такое...

Та наша дружба и скрепляла тогда и мою страну, мои владения или моё личное пространство – как вам будет угодно. Чувствительность моя вероятно обострилась до предела... Что поделаешь – переломный возраст... В зависимости от моего настроения мир мой мог то уменьшаться до соломенных пределов моей тёплой постели, а то и расширяться до космической бесконечности...
...

Я взрослел и всё чаще пытался увидеть себя в уже недалёком будущем. Какие-то смутные очертания даже вырисовывались в воображаемом грядущем – море?, небо?, тайга?... И город там был вроде, но как-то косвенно что-ли... Пожалуй, чаще и чётче я видел себя мужественным путником с рюкзаком на спине...

Но мой реальный, уютный и надёжный мир определялся тогда вполне понятными географическими ориентирами, описать которые я могу для себя лишь в самых превосходных степенях...

...Вот и сейчас перед моими глазами переливается моя зеленоглазая Юнга с впадающим в нее таинственным ручьем Сазан-ӓнгӹр, все три Керемет-карем и старая часовня с призрачной тенью сумасшедшей Лизуки, лес Кӱшӹл шӹргӹ вместе со сказочным домом моего друга – лесника Ивана Григорьевича, заюнгинские леса Сарлай-шӹргӹ, Лӱзӹн-шӹргӹ и тихое кладбище с могилками моих родителей, долина где я пас лошадей в ночном, орешник Ыржа-пӱкш (Ржаной орешник), Шанавӹл Кӱ (Радужный Камень), песчаная коса с бегающим куликом-перевозчиком, ольховая роща с синими тенями ямайских пальм на снегу, землянка возле кукурузного поля, клеверное поле с планером и триангуляционной вышкой, пруды с гусями-говорунами и могилкой котенка и ещё с жирными крапивными гусеницами, все наши улицы и переулки: Сприлык, Кого Лык, Кӱшлык, Ӱл Лык, Микитӓ Лык, Ӓпшӓт нер, речки Кожваж (в переводе - «Еловый корень» ― где же, интересно, росла та таинственная ель???) и Изи Йынгы (малая Юнга) с огромным утиным озером талой весенней воды (где мы с Танилӓн Лёнит всю ночь лежали в скрадке дожидаясь рассвета чтобы подстрелить чирков, но не дождались и заснули, а когда проснулись, то увидели этих чирков прямо под своим носом, а те тоже увидели нас и мы долго смотрели друг на друга боясь шевельнуться, а потом мы таки шевельнули ружьями, но чирки тут же взлетели и мы с Лёнитом так до сих пор и смотрим на них в полном изумлении, а потом будем хохотать без особого сожаления...), Аслан-вӹдсӹнзӓ (Асланов колодец) и корыто «вӹдвал» с проточной ледяной водой в овраге неподалеку от Кутр Михала, обрыв с торчащим бивнем мамонта (Юнго-Кушергская стоянка древнего человека, к открытию которой я имел самое непосредственное отношение), зимний овраг (со всеми нами – детьми 1960-х, на коньках-лыжах-санках аж до самого запуска механичихой Афанасьевой пускача деревенской электростанции), вылетевший прямо из под моих лыж заяц (когда я так и не смог нажать на курок нацеленного на косого ружья, а заяц тот завис в снежных искрах и висит, уставясь на меня огромными косыми глазами - скорей удивленными чем напуганными...), спиленный нами с отцом и деревенскими крестьянами на дрова но снова воскресший под струями моих слез ДУБ, и другой дуб (на котором повесилась моя красивая, но несчастная соседка) - тоже навековечно застыл в моей стране...
...

Не хочу рассказывать о враждебном окружении, которое нет-нет да и вторгалось в мою страну с грязными намерениями. Ничего не изменить - были в сопредельном мире места, где ложь, лицемерие, тупое хамство и грубая сила господствовали надо мной и заставляли вести себя вопреки воле или окукливаться, чтобы воспрепятствовать проникновению заразы...

При малейшей возможности я старался убегать из таких мест и принимался выталкивать из себя ненависть к неправильному миру...

И лишь когда мой мир, моя собственная страна, принимали меня покачиванием высоких крон, искрящимся снегом, кваканьем невидимой лягушки или улыбкой облака, меня наполняло такое счастье, что я тут же излечивался от неприятных ощущений и на какое-то время забывал о мрачных местах...
...

После весенних каникул земля начинала просыхать и мы протаптывали в грязи еласовской дороги узенькие тропинки. А когда они твердели, то и мы меняли надоевшие сапоги и вскакивали в лёгонькие ботинки...

...Мы туго накачивали велосипедные колеса, смазывали у великов все члены и суставы маслом или солидолом и вырывались на улицы, где по вечерам густо пахло навозом, горящими листьями и кипящими «падкагыль» (варениками с творогом). Даже можно было уловить терпкий черёмуховый запах – набухшие почки были готовы разорваться со дня на день и выстрелить картечью белоснежных цветов...

«Шокшемеш ӓӓ!? Анжок лӹпӹ чонгештӓ! Сиремжӓт чоте жӓргемӓш тӹнгӓльӹ ане?!» («Теплеет, не правда ли!? Глянь, бабочка пролетела! А трава-то как быстро зазеленела, да?!»)

Во дворах стучали топоры, хлопали калитки, шуршали мётлы, звенел детский смех, подбадриваемый прибаутками оживившихся стариков...
...

На пригорке «Апшӓт нер» («Кузнечный бугор») собирались мальчишки и с небывалым после долгой зимы азартом играли в «акули» и «петюка» до той поры пока сумерки не сгущались в плотную тьму и уже невозможно было попасть битой по акулине или лопаткой по петюшке.
Девчонки тут же расчерчивали свои «классики» и скакали по ним на одной ножке, гоняя ею же банку из под гуталина - из квадрата в квадрат...

Этими вечерами все дети были увлечены своими важными занятиями и никто не болтался без забавы.
...

Уличные игры в моём детстве были очень популярны в нашей деревне.
Сейчас я приступлю к подробному описанию правил наших игр и это может показаться скучным. Потому я выделяю их курсивом и вы можете пропустить его (мой курсив), потому что правила могут быть необходимы лишь тем, кто заинтересован... Именно для них ― реконструкторов горномарийских игр я привожу их подробное описание...

Для игры в «петюка» требовались бита, кирпич и сам «петюка» – огрызок палки толщиной около трёх сантиметров, длиной в пять-шесть сэмэ, и заточенный конусом с одного торца. Второй торец был ровный, чтобы петюка можно было поставить на кирпич.
В земле вычерчивался «капка» (квадрат полметра на полметра) и в его центр укладывался кирпич, а уже на него ставился петюка. В нескольких шагах от квадрата прочерчивалась линия, из за которой разрешалось производить бросок битой по цели, то есть по петюке.
Каждый игрок должен был иметь свою биту, вырезанную, как правило, из орешниковой палки.
Перед игрой выбирали «капка оролы». Для этого либо считали считалку, либо перехватывали биту каждый своей рукой от одного конца до другого. Кулачок в кулачок и так, пока не заканчивалась бита и роль «капка оролы» доставалась тому, кто уже не мог ухватить биту за слишком короткий кончик.
Остальные игроки выстраивались за «линией боя» и по-очереди бросали биты, чтобы сбить петюку с кирпича и отправить снаряд в полёт - как можно дальше от квадрата «капка». Если игрок промахнулся и петюка остался стоять на кирпиче, то мазила занимал стартовую позицию, чтобы в удобный миг рвануть за своей улетевшей битой. Если же игрок попал и петюка улетел достаточно далеко, то все ожидающие игроки срывались бегом за своими битами и старались вернуться за «линию боя» раньше чем «капка оролы», который в то же самое время стремился добежать до петюка, схватить его, рвануть к квадрату «капка», поставить петюку на место и уже после этого он имел право бежать за линию боя. Это имело смысл, если он успевал сделать всё это раньше кого-то из слишком медлительных игроков, который и должен был в том случае стать следующим «капка оролы».
А если бросок битой приходился столь неудачно, лишь вскользь... так, что петюка скатывался с кирпича и оставался внутри квадрата «капка», то теперь именно тот неудачливый игрок и становился «капка оролы»...
...
Игра в «акули» начиналась на квадрате земли примерно того же размера что и для «петюка». Но без кирпича... Акули укладывалась прямо на землю в центре квадрата. «Акули» - это кусок бруска квадратного сечения со стороной около двух сантиметров и длиной пять-восемь см. Оба торца затачивались «под конус», а на плоских ребрах акули вырезались римские цифры I, II, III, IY. На каждом ребре только одна из данных цифр, а из них самой важной для игроков была четверка, позволяющая произвести четыре удара подряд.
Каждый игрок имел собственную деревянную лопатку с полметра длиной, вырезанную из обрезка кровельной доски и обработанную так, чтобы ручка была гладкой и удобной для захвата детской кистью, а ударная лопатообразная часть утоньшалась настолько, чтобы инструмент был легким для бесконечного жонглирования акули.
...
Все что требовалось для наших игр мы делали своими руками. Владеть топором большинство деревенских мальчишек умели сызмальства. Вот скажем бабушка попросила внука нащепать лучины для растопки. Чтобы справиться с этим быстрей, он швыряет тупой бабушкин косарь в угол дровяника и хватает острющий плотницкий топор, который ему вообще-то трогать категорически запрещено. Но ведь умеючи-то, тем топором можно за пару минут наколоть тоненькие щепочки из целого соснового полена...
Ключевое слово ― умеючи... Увы, не все мы проходили этот курс без потерь... Был в соседней деревне один беспалый пацан. Он отхватил указательный палец именно в тот миг, когда придерживал им неустойчивое полено. А нужно-то было всего-навсего убрать тот палец вовремя - до того, как лезвие топора его отхватит...
…
Итак, игра начинается! В «акули» чаще всего состязались двое-трое друзей или соседей.
...Игрок наклоняется над акули(ной) и производит двойной удар. Сначала боковым ребром лопатки он бьёт по конической части акули, отчего та подскакивает вверх. Затем плоской частью лопатки бьет по зависшему снаряду и отправляет его как можно дальше...
Теперь в игру вступает его противник. Он поднимает улетевшую акули с земли и бросает её прицельно, стараясь попасть в стартовый квадрат. Однако мало лишь попасть в цель. Необходимо, чтобы акули не выкатилась из квадрата, а осталась внутри него. Если это удается, то игроки меняются ролями...
Если же акули осталась вне квадрата, то бьющий игрок продолжает бить. Он смотрит какой цифрой кверху легла акули и столько раз может ударить, с каждым разом отбивая снаряд дальше и дальше от квадрата. Однако, на этом этапе он имеет право ещё и жонглировать, подбрасывая акули лопаткой кверху. При этом он считает свои удары ― их количество составляет дополнительные бонусы в игре...
…

Наконец вода в Юнге посветлела для рыбалки удочкой. Это радость для всех детей. Даже девчонки в первые теплые дни увлекались ужением пескарей, усачей и гольянчиков...

Самым любимым местом для такой рыбалки был Ольгын лык, где в Юнгу втекал ручей Сазан-ӓнгӹр. Вода в ручье светлела раньше, чем в Юнге и потому там мы и начинали рыбачить. Рыбок в том устье было много - ручей выносил в Юнгу всякую съедобную мелочь. А вот места на травянистом пятачке для всех удильщиков не хватало и потому мы забрасывали свои крючки по очереди и затем тихонько спускались по течению, неотрывно уставясь на поплавок. Проходили метров пять-семь, и после удачной поклёвки выхватывали бойкого пескаря, бросали его в поллитровую стеклянную банку с примотанной веревочной или проволочной ручкой. Затем поправляли червячка и опять пристраивались в хвост очереди, чтобы забросить крючок в ту же самую воду...

Очередь двигалась непрерывным конвейером и нам было вполне комфортно рыбачить сообща и в то же время мы не забывали подсчитывать уловы...

...Как свои, так и чужие! Иногда не в силах скрыть ревность, которая могла перерасти вдруг в какое-то неприятное чувство, похожее на обиду - неизвестно на кого или на что...

Но такое бывало нечасто...

...Мы припевали популярные частушки, часто матерные и совсем даже неприличные, поддразнивали друг дружку, весело приплясывали. Если глянуть со стороны, то мы выглядели забавно, кружась друг за другом по замкнутой траектории и взмахивая орешниковыми удилищами...

...Эти удилища мы вырезали в лесу, скрываясь от лесника, боясь что тот сможет отобрать их, а возможно даже и оштрафовать...

...В начале шестидесятых в Еласовском раймаге можно было иногда купить настоящую леску и заводские крючки. А до того времени вместо лески мы пользовались швейными нитками, а крючки гнули из тонких гвоздиков, а еще чаще из иголок. Иголки загибали после разогрева над горящей спичкой. Что касается поплавков, то тут проблем быть не могло. Мы вырезали их из куска ивовой коры или просто из сосновой щепки. Иногда использовали водочные пробки, а самыми лучшими были поплавки из гусиных перьев...

Что ж, назвать такую снасть уловистой даже язык не поворачивается. Самодельные крючки без жала легко позволяли рыбке соскочить в воду - стоило лишь ей шевельнуть хвостиком... А размокшие нитки часто запутывались и рвались даже от рывка маленького окунька...

...Однако, водилась в нашей маленькой Юнге и крупная рыба, которую мне всегда очень хотелось поймать. Я знал много омутов и укромных заводей, где обитали те огромные язи, но ни в одном из них мне не удалось выловить хотя бы полукилограммового язька...

А вот Филимон Власов, самый умелый рыболов в нашей деревне, всякий раз шествовал с рыбалки по всей деревне с парой-тройкой килограммовых язей на кукане и надо было слышать как все крестьяне хвалили мастера...

Тогда как нас ― мальчишек всегда только ругали и обзывали лодырями да бездельниками...

Ясное дело ― коль возвращаешься с крупной рыбой так ты определенно полезный человек, а коль твоих уловов даже коту мало, то чего болтаться целыми днями на Юнге вместо того чтобы... Список полезных дел для лодырей и бездельников я уже приводил, да вы и сами можете его продолжить...

Мы завидовали Филимону, постоянно пытались выследить его, хотели украдкой выучиться рыбацкому мастерству. Однако никому так и не удалось увидеть как он вываживает свою рыбину. Как мы ни старались, мастер ловко ускользал в прибрежные кусты и... как под землю проваливался...

А через час или два на том же самом месте фигура Филимона вырисовывалась вновь, но уже с парой огромных язей на кукане из гибкой лозы...

...Вы конечно можете сказать что это мне так причудилось. Да и пусть причудилось! Я даже сейчас слышу ту мелодию во славу Филимона - победителя язей, гремевшую над всей Юнгой аж из самых Елас, с того самого громкоговорителя, что без устали вещал над закусочной, а в назначенный час подавал всем окрестным пьянчужкам безошибочный сигнал, что, мол пора, братцы, опохмеляться, ибо одновременно с всесоюзной культурной программой открывалась и знаменитая еласовская закусочная...

...Пусть сейчас звучит «Шествие гномов» ― мне это нравится. Пусть наш Филимон-кугуза идёт себе и идёт в сопровождении волшебных гномиков на коротеньких ножках. А я буду смотреть на них со скрытым восторгом из нашего деревенского окна, прикрытого густым кустом сирени...

А последний гномик пусть обернётся ко мне и поднимет исподлобья неуверенные глаза, именно так чтобы я знал что они (и гномики и Филимон) знают обо мне всё-всё-всё...

И я с изумлением увижу в том гномике собственные черты ― веснушчатые щёки, белобрысая чёлка, прищуренный взгляд, упрашивающий меня никому не рассказывать что он(я!?) снова сбежал на Юнгу с удочкой...

...Но я всё это увижу уже из совсем другого окна, прикрытого густым кустом хонисакера-нехонисакера, над цветами которого круглый год вьются пчелы и колибрюшки с длинными и тонкими клювиками...
...

К слову о язях... Было такое место, куда я приходил в одиночестве чтобы просто посмотреть на них с высокого каменистого обрыва «Шанавӹл Кӱ урмаш» («Обрыв Радужный камень»). Обрыв тот запомнился мне с нашего первого похода с отцом из Елас в Юнго-Кушергу...

...Ну надо же! Вот лишь сейчас ведь меня ошарашило, что он же был вообще нашим единственным семейным мужским походом... Как первым, так и последним!

...Очень жалко, потому что день тот незабываемый врезался в память самой яркой и красочной вспышкой. И я знаю, что он никогда не потускнеет. Ибо это был и есть кусок моего настоящего счастья! Может быть это счастье и заманивало меня время от времени на обрыв «Шанавӹл Кӱ урмаш»?..

...Я распластывался на зеленой травке и подползал к краю обрыва, стараясь быть незамеченным для язей, словно застывших в ожидании добычи на самом стрежне переката. Иногда мне это удавалось и полуметровые рыбины становились главными героями в череде сюжетов, генерируемых моим рыбацким воображением... Разумеется все они (герои...) в конечном счете должны были оказаться в моем улове.

Я изобретал какие-то сложные приемы и снасти, которые, как я узнал позже из альманаха «Рыболов-спортсмен», давно были придуманы и без моего участия. Мне же оставалось лишь мечтать о настоящих спиннингах, катушках, блеснах, всяких там импортных лесках и крючках...

Шальные мысли типа «шарахнуть взрывчаткой и делов-то!» я даже близко не подпускал. Несколько раз был свидетелем такой «рыбалки» и сразу её возненавидел... Стыдно признаться, но и отец мой пару раз привозил глушёную рыбу с Суры, куда он ездил «рыбачить» с взрывником Степаном... Я высказал тогда отцу свое презрительное отношение к подобному браконьерству и, кажется, отец даже почувствовал себя как-то неловко... Хотя я могу и ошибаться... Не было у моих родителей привычки признавать себя неправыми перед собственными детьми!

Погружённый в такие мысли я воспарял над радужным обрывом на целую вечность и вел безмолвное общение с понятливыми язями. Они едва шевелили губами, срывая с поверхности каких-то букашек, погружались в зеленоватую глубину, всплывали в стороне и вновь выслушивали меня, выражая свое согласие красноречивыми хвостами...

...Иногда к нам присоединялся знакомый кулик-перевозчик и бегал вдоль уреза воды на другом, песчаном берегу, беспокойно раскачивая хвостом словно маятником. Он был всегда одинок и печален ― его пронзительный плач оставался без ответа...

...Мне становилось хорошо в этой милой компании и, в то же время немного грустно оттого, что и мой плач оставался не слышимым никому...

Кроме язей и перевозчика...
…

Родители привыкли к моим одиноким прогулкам и порой высказывали гостям неопределенную оценку моего отшельничества, которую (оценку) можно было понять как - «Невозможно понять ― и чего же это он бродит один по лесу/Юнге целыми днями???».

Конечно же они радовались если я возвращался с грибами, орехами, ягодами или рыбой... Но мне казалось что они не способны оценить то возвышенное настроение, с которым я возвращался из своих бесцельных странствий...

Теперь я думаю что был неправ и где-то в глубине души они догадывались о моём состоянии, но деревенская реальность отсекала излишнюю чувствительность и диктовала совсем другие правила для общения взрослых с детьми...

Я же ощущал себя исцеленным и великодушным после возвращения из тех «дальних путешествий», легко прощал своим ворчание и ругань, впрягался как конь в нескончаемые домашние дела и, в то же время, продолжал переживать свои приключения, разукрашивая их самыми яркими красками...
...

Впрочем, мой «героизм» был однажды замечен кем-то из деревенских крестьян. Дело было на Суре во время сенокоса. После сильного дождя наш лагерь погрузился в вынужденное безделье, поскольку ни косить, ни ворошить сено, ни, тем более, метать стога было невозможно до тех пор пока луга не просохнут.

Крестьяне томились словно в западне, за исключением тех, кто нашел для себя какое-то подсобное дело. Все что нуждалось - чинилось, точилось, латалось...

Отбивали косы, подтягивали шатры, сушили всё промокшее...

Какие-то группы старших детей отправлялись пешком «поесть мороженого» в ближайший городок Ядрин (километров 10-12), переплыв по дороге Суру ― одежду старались сохранить сухой, приматывая ее к голове как какой-нибудь чурбан...

Любители порыбачить разбредались по Суре и замирали с удочками где-нибудь в мокром тальнике. Я был как раз из таких и отправился на дальний затон (он так и назывался - «Затон»), где по словам взрослых, всегда ловился крупный окунь.

Идти до него нужно было километров пять по скошенным лугам, а потом ещё с полкилометра продираться по густому тальнику с риском оборвать леску.

Когда я выбрался из кустов на открытый берег, то одежда была мокрой, словно я в ней искупался. Стуча зубами от холода я поспешил нацепить червя на крючок. Наконец мне это удалось и я сумел забросить снасть точно в центр окошка в зарослях кувшинок...

...Кажется мой червяк даже не успел погрузиться до конца ― поплавок из гусиного пера ожидаемо красиво скользнул вбок и тут же ушел в глубину. Подсечка! Удар! Невидимая рыбина сильными рывками тянет леску в заросли и это приводит меня в ужас... Леска слишком тонкая!!!

Меня уже колотит горячая дрожь...

...Наконец мне удалось усмирить рыбу и неспешно подтягивая, вывести ее к поверхности...
Окунь!!! Глотнув воздуха он забился снова, однако, не так уже сильно как вначале и я с великой осторожностью принялся вываживать рыбину поверх листьев...

И вот полосатый горбач в моих руках! Граммов на триста возможно и потянет хотя поначалу-то я был уверен что за свою жизнь со мной сражалось чудище на кило или даже полтора...

...Следом за первым окунем я выловил небольшого окушка где-то, пожалуй, с ладонь, а затем неудачно закинул крючок и он зацепился за жирный стебель кувшинки...

Обрыв!..

...Жалко, но запасного крючка у меня не было и я отправился обратно к нашим белым шатрам, неся на ивовом кукане двух красивых окуней...
...

Я посматривал на свой улов и представлял себе что теперь вот и меня похвалят наши крестьяне ― точно так же как и Филимона-кугуза...

...В тот же миг на меня обрушился холоднющий ливень с громом и молниями, однако мне даже в голову не пришло спрятаться под деревом или зарыться в ближайший стог - я спешил на собственный триумф и это было важней таких пустяков как плохая погода...

...И вот он ― час моего торжества! Я вхожу в лагерь вместе с солнцем, растолкавшим мрачные тучи на небе и соткавшим из миллиардов капель ослепительную мантию моего величия (да, высокопарная пошлятина, но не ругайтесь ― так я, наверное, себя и видел)...

Крестьяне собираются у оживающего кострища и радостными возгласами встречают небесную синь, ласковое солнце и (мне очень хочется в это верить) - меня с двумя окунями на кукане...

...Я подхожу к отцу - неулыбчивому и уже, кажется, готовому отчитать меня за беспечное гуляние под дождем. И вдруг слышу чей-то удивленный выкрик: «Пал Михалыч! Смотри-ка, какой у тебя сын-то замечательный растет! Вон какую рыбу принес! Ну, молодец, так далеко ходил, в такой сильный дождь, мокрый весь, а гляди-ка, улыбается и не жалуется, да?!».

На лице папы тотчас распахивается широченная улыбка и он участливо так спрашивает меня: да не сильно ли я замерз, да не устал ли, да было ли мне интересно одному-то на Затоне, да как это я смог вытащить такого здоровенного окуня...

Я стою счастливый, радостно смотрю в глаза моему отцу ― самому лучшему отцу на всей земле!
…

Так до сих пор, кажется мне иногда, и стою я перед своим отцом и все продолжаю рассказывать ему о своей долгой, непростой, многообразной, но очень счастливой жизни, о моих прекрасных детях и внуках ― его внуках и правнуках...
…

«Убили Кеннеди!» - сообщает мой одноклассник Макс, эрудированный еласовский парень, известный в нашем подростковом мире своим ироничным отношением к советской реальности... То ли он сам слушал «вражеские голоса», то ли кто-то ему их пересказывал...

Был утренний час и в классе кроме нас двоих ещё не было никого...

«Ура!» - я отреагировал так как и было положено подростку только что сменившему пионерский галстук на комсомольский значок ― формальное одобрение в сочетании с внутренним равнодушием.

- Дурак! Он же неграм дал права!
- Да-а-аа???...

Я был действительно потрясен, поскольку этот факт был мне совершенно не известен...
Впрочем я вообще не знал о президенте Кеннеди ничего доброго, поскольку все газеты, радио и телевидение утверждали что Америка это злейший враг СССР, а американские президенты чуть ли не сами негров линчуют...

В школе нас и самих заставляли пересказывать содержание передовиц центральных газет на еженедельных политинформациях, которые проводились по четвергам за час до начала уроков.
Это было невыносимо скучно, но ничего не поделаешь, - обязательно для всех. Мы должны были читать дома или в библиотеке эти газеты и докладывать суть главных новостей своими словами. И вот, выходит к доске кто-либо из моих одноклассников и начинает: «Весь советский народ выражает... ну-у-у, чтобы с Кубы уплыли американские эти, как их там, агрессоры... вообще Куба это остров свободы-ы-ы... там вообще строится социали-и-изм... а Кеннеди хочет вообще задушить свобо-о-оду... и они вообще линчуют негров...».

Одноклассник бубнит скучным голосом известные всем лозунги. Классная, как и должно, кивает ему с одобрением, а весь класс в это время торопливо списывает друг у друга домашние задания...

...Политинформациями в шестидесятых годах были, видимо, охвачены все жители моей огромной державы. Даже в нашем деревенском клубе перед началом кино пару раз в месяц выступал какой-нибудь районный пропагандист-агитатор с лекцией о международном положении. Лекции приурочивались к самым интересным фильмам...
...

...Я полностью доверял Максу, которого уважал весь наш класс, да и учителя относились к нему как к взрослому. Он был, говоря тогдашним шаблоном, всесторонне развит ― пел на концертах сольно и дуэтом (с красивейшей девушкой школы), был капитаном школьной футбольной команды, умел убедительно говорить и всегда оказывался в центре внимания любой компании...
Да и учился Макс вполне хорошо...

Все складывалось так, что такого замечательного парня должно было ждать прекрасное будущее ― институт, успешная карьера, обеспеченная семья...

Но Макс даже не пытался куда-либо поступить так как двери всех советских ВУЗов для него были закрыты...

Оказалось, что отец его побывал в немецком плену, а после войны ещё и в лагере для красноармейцев, освобождённых из фашистского плена...

По этой же причине Макса не взяли и в армию...
...

Вот так я узнал, что и американский президент Джон Кеннеди был в чём-то даже хорошим человеком. Иначе же и быть не могло, убеждал я себя, если он защитил права самых угнетенных чернокожих американцев... И уже совсем не сомневаясь я поместил президента Кеннеди в пантеон справедливых героев, которые всегда были на стороне бедных и униженных людей в книгах моих любимых американских писателей...

...По логике вещей, такие открытия и рассуждения должны были вызывать у современного человека активный протест против лицемерной лжи, навязываемой государством своим гражданам. Однако, насколько я помнил себя, в нашем районе всегда протестовали только против политики других стран, в первую очередь, США и всего блока НАТО...

«Массовые акции протеста», судя по газетам, проходили чётко и организованно при каждом обострении отношений Советского Союза с его идеологическими противниками.

...И в Еласах было так же как и во всей стране...

Всю нашу школу выстраивали в колонну, раздавали знамена, плакаты, лозунги и вели по улицам до клуба, куда стягивались и другие колонны рабочих, колхозников и советских служащих (так, выражаясь официальным языком, структурировалось советское общество).

На возвышенном крыльце клуба сооружалась трибуна для десятка партийных руководителей, которые по очереди громко ругали агрессивную политику стран Запада и костерили на чем свет стоит их президентов... Всем слушавшим их протестантам следовало аплодировать, а тем у кого в руках были знамена и плакаты - устрашающе размахивать ими...

В гуще людей, стоявших напротив трибуны, преобладали каменно-суровые лица, долженствующие показать надменному и развратному западному миру советскую «кузькину мать», но среди школьников таких вроде не было. Наоборот, мы скучали и были заняты, в основном, сами собой – шушукались и толкались, стараясь скрыть от взрослых улыбки и легкомысленное настроение. Когда нас одёргивали возмущённые учителя мы тут же натягивали такие же каменно-суровые маски и на какое-то время присоединялись к «протестующим массам»...

В конце-концов мои одноклассники стали даже потихоньку сбегать с таких мероприятий. И Макс был всегда в числе тех, кто был готов в удобный момент подмигнуть друзьям, что пора валить с этой нудятины и бежать на стадион где можно было свободно погонять в футбол...

Впрочем, наверное и сами взрослые понимали что эти митинги проводились просто «для галочки». А организаторы старались не затягивать их надолго...
...

И в то же время я искренне верил что живу в самой лучшей и передовой стране. Иначе как объяснить почему я едва не вскипал от возмущения, пытаясь понять почему терпят и не возмущаются мои сверстники в Америке - ведь их мир устроен жестоко и неправильно... И был уверен, что окажись я в Париже, Нью-Йорке или Лондоне, то тут же и раскрыл бы тамошним одураченным ребятам глаза, рассказал бы как справедливо устроено наше советское общество, где у всех людей равные права и невероятные возможности. Я представлял как бы я размахивал руками, орал и безжалостно разоблачал хитрости капиталистов: «Как же можно не замечать эксплуатацию трудящихся за сущие копейки, как можно не видеть людей, живущих впроголодь, под дырявыми крышами, без теплой одежды и обуви?..»...

...Но что-то меня смущало иногда... Что-то было не совсем правильным и в моём советском мире... Впрочем, это никак не было связано с тем что и мои деревенские соседи живут так же бедно, а возможно ещё и хуже, чем эти несчастные американские трудящиеся... Мне было понятно, что наши-то трудности были временными и они исчезнут как по мановению волшебной палочки в 1980 году – когда в СССР наступит коммунизм...

Дело было в другом... Я никак не мог выкинуть из головы один случай... В классе, пожалуй пятом-шестом, на какой-то политинформации моя одноклассница (та самая что собиралась в прокуроры...) громко отчеканила что она чувствует себя самым счастливым человеком в мире потому что родилась и живет в СССР. И весь наш класс встрепенулся словно от удара током и начал так же громко и отчетливо утверждать, что это именно он – каждый мой одноклассник является самым счастливым в мире советским человеком...

Но... выглядело это так будто мой класс пытался, как-то слишком уж суетливо что-ли, убедить в своей лояльности прокурора, пусть пока еще не настоящего, пусть пока ещё только сопливую девчонку с выпученными и неподвижными глазами...

И самое неприятное было в том, что я против своей воли тут же поддался общему настроению и стал выкрикивать правильные слова,.. хоть и ощущал полное безумие момента. Это была какая-то истерика - мы стали доказывать друг другу: «Это я самый счастливый человек, и именно я счастливей всех моих одноклассников! Потому что я родился и живу в самой лучшей стране ― СССР!»...

...Все просто - мы понимали как нужно себя вести, чтобы тебя ни в чём не заподозрили и не сообщили кому следует... Нас учили, что советские люди всегда должны быть бдительны и готовы разоблачать врагов, предателей и шпионов повсюду ― даже в своём классе...

...Я выкрикивал те «правильные слова» и тут же, видимо сомневаясь в своей искренности, мысленно спрашивал неизвестно кого: «Почему же тогда так горько плакала наша любимая учительница литературы – эвакуированная московская актриса? Что её так расстроило после признания наших мальчишек стать офицерами КГБ, а девочки ― прокурором?..

А что же почувствовали мы все, тогда ещё мелкие пятиклассники? Что за сила вытолкнула нас всех выйти и, обступив её, тихо плакать вместе с ней??? Не плакала тогда, кажется, лишь «врак нарот ӹдӹр» («дочь врагов народа»), которая вообще никогда не плакала, наверное потому что у неё давно закончились все слёзы...»
...

...В такой атмосфере мы жили, пожалуй, где-то до начала шестидесятых, когда всеобщая подозрительность постепенно растворилась в патетике строительства коммунизма.

И как-то уже совсем не вязалась фальшивая нота той памятной политинформации с моей искренней любовью к своей стране и верой, что я легко смог бы убедить молодых американцев в каком прекрасном обществе повезло мне родиться и жить. И веру мою теперь каждый день укрепляли спутники, Гагарин, кукуруза, Хрущев в Америке, новый рубль, близость коммунизма, сверхзвуковой грохот над новенькими животноводческими фермами, построенными моим отцом вместе с Героем Социалистического труда Еленой Ивановной Мироновой...

...А те вопросы без ответов, что время от времени заслоняли мой взгляд и портили впечатление словно плесень на варенье?...

...Что ж, я их оставлял без ответов... Возможно потому что так было проще. Как и большинство моих знакомых, я научился не воспринимать близко к сердцу всё то плохое, что происходило в обозримом пространстве, приучив себя к мысли, что происходило это в самой огромной стране мира лишь по той причине, что всего не усмотришь из Москвы... Так говорили взрослые...
...

...Впрочем, я полагаю, что моя личная малюсенькая страна легко распахивала свои границы и свободно размещала в себе весь мой великий и могучий СССР. Именно эта моя личная страна была и остается территорией моей вечной любви...

...А нелюбовь оставалась за её границами ― в совершенно другом СССР. Там властвовал холодный, неприятный и непонятный прокурор...

Всё! Хватит об этом!
...

Главным лозунгом времени стало: «Догнать и перегнать Америку!» В газетах, радио, телевизоре каждый день стали появляться репортажи о новых рекордах в сельском хозяйстве (особенно ярко мне запомнилась фотография гигантского кукурузного стебля ― метров пять или шесть в высоту...) и во всех прочих отраслях народного хозяйства - строительстве новых ГЭС на непокорных сибирских реках, пуски самых больших в мире домен и рекордные плавки чугуна и стали, взлёт очередного самого крупного самолёта, выезд очередного самого крупного самосвала в мире, закладка самого мощного ядерного реактора...

...Плакат «Будь бдителен!» с суровым взглядом бдительного чекиста, висящий прямо над телефоном в нашем конном дворе, заменили плакатом «Пятилетку за три года!» с веселыми улыбками строителей коммунизма... Этих уже никто не боялся так что весь плакат скоро исчеркали химическим карандашом и превратили в справочник с номерами всех нужных телефонов... А бдительного чекиста не боялись только мухи, обильно усеявшие пожелтевшее изображение своими какашками...
...

Даже еласовский громкоговоритель стал чаще радовать всю нашу округу юморесками, романтическими песнями вроде «под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги...» и радиоочерками как живут и трудятся хлеборобы Кубани, гидростроители Енисея, доярки вологодщины, физики Новосибирска или целинники Казахстана...

На такой оптимистической волне нашим крестьянам, как и всему советскому народу, должно было житься лучше и веселее. С соответствующим настроем заработал и наш клуб. Завклубом Анатолий Амельченко (для всех деревенских - просто Толя) постоянно готовил концерты и спектакли, в которых наши же деревенские девушки и парни исполняли все роли, пели и танцевали. Правда, изредка к нам приезжали и городские профессиональные артисты и такие же любители из соседних деревень...

...А участвовать в клубной самодеятельности поначалу полюбила и наша мама. Она была занята в главных ролях в марийских пьесах, которые сама же и режиссировала с совсем ещё юным Толей. Впрочем он довольно быстро освоился и позже, когда мама решила что ей уже достаточно «баловаться на сцене», стал самостоятельно готовить все концерты и постановки.

И мы с Гелей тоже стали выходить на сцену со своими номерами на русском языке. Почему только на русском? Наверное потому что на русском мы говорили лучше, чем на родном марийском...

Мы находили маленькие юморески в книжках, журналах и «Пионерской правде», репетировали их дома, а потом показывали Толе. Он что-то там поправлял и мы отправлялись на сцену. Премьеры концертов проводились на нашей же клубной сцене, а затем вся наша «труппа» отправлялась на гастроли...

Во всех деревнях на любые концерты и спектакли всегда набивались полные залы – развлечений людям сильно не хватало. Практически всегда зрители смеялись, восхищались и бурно хлопали, а мы с Гелей, как и все наши артисты, сильно вдохновлялись и гордились собой...

...Ударными номерами в наших концертах были, разумеется, горномарийские народные песни и танцы, исполняемые на каждом публичном мероприятии везде и всегда - всеми самодеятельными исполнителями в нашем районе... Звонкие голоса и резвые ноги наших девушек и парней всегда были востребованы на «бис». И артисты с радостью отправлялись на сцену. Снова и снова...

...А когда мы возвращались с гастролей поздней ночью на тряских телегах или в кузове ГАЗ-51, то под звездным небом с новой силой и искренностью взлетали те же песни, а парни и девушки нежно обнимали друг друга, кто тайком, а кто и открыто. Они влюблялись, пели и летели, а я смотрел на них и радовался потому что любовь все сильней проникала и в меня и... требовала ответного чувства. Но, я пока еще не имел своей девочки...
...

...А вот ведь и неправда ― я вспомнил, что на одном концерте в Паратмарах, незнакомая девочка в первом ряду неотрывно смотрела на меня и за это время я и сам успел в неё влюбиться. Затем, кажется, мы даже обменялись несколькими письмами. В них не было ни слова о любви, а вот что же мы тогда писали друг другу ― я совершенно не помню...

Не помню и её имени...

Но точно помню, что письма с красивым девчачьим почерком я вскрывал с волнением и мне казалось - каждый кто видел меня в тот миг мог бы легко понять что я влюблён. А мне не хотелось чтобы об этом догадывались - ни мои близкие, ни вообще кто-либо на свете. Я боялся что никто не способен в нашей грубой реальности прочувствовать всю чистоту моих чувств. На меньшее я не был готов, а ведь они все, эти неотёсанные чурбаны, думали что моя хрустальная девочка такая же как и все обычные люди ― даже ходит в туалет... Ну, уж нет!!! Нет-нет! Ещё и ещё раз нет!!!
...

Еласы, пожалуй, всегда оставались не моим селом. Хотя я и прожил там довольно долго и именно оттуда в памяти сохранилось немало ярких впечатлений. Но если начать их перебирать, то в общей куче получится значительно больше отрицательных...

Я думаю что невзирая на свое малолетство я чувствовал тревожность, исходившую от отца и наполнявщую нашу еласовскую квартирку какой-то неуверенностью. Несомненно это было связано с его работой, которая хоть и предоставляла материальные привилегии, но видимо всё сильней сдавливала папу в тисках партийной морали часто направленной против обычной человеческой... Получается что отец именно в те наши «еласовские» годы (до1955-го) пребывал в поисках непростого решения - выйти из партийной номенклатуры без особых потерь...

...Без потерь, как я уже писал раньше, не получилось.., но отец выход нашёл и мы переехали из райцентра в глухую деревню без электричества и радио, без каких-либо коммунальных удобств (а не в привлекательную Йошкар-Олу, куда так сильно надеялась переехать мама)...

Так уж «повезло» отцу, что на помощь ему пришёл сам Хрущёв, в самое подходящее время объявивший в Советском Союзе «движение тридцатитысячников»...

И теперь я понимаю ещё одну причину, по которой самый первый, и он же единственный, наш с отцом поход из Елас в Юнго-Кушергу запомнился мне так волшебно. Я уверен, что отец и сам пребывал в тот день в возвышенном настроении, освободившись от гнетущей тревоги, словно наконец-то вышел из вражеского плена... Наверное я как-то по-звериному естественно прочувствовал и впитал его настроение и открывшийся новый мир поразил меня с такой силой - словно я заново родился... и запечатлел яркую красоту того дня на всю жизнь...

...А потом, когда я из деревни снова стал ходить в ту же Еласовскую школу, мне пришлось вспомнить многое из той, ещё первой «еласовской жизни», встречаться с полузабытыми людьми, выслушивать не всегда искренние похвалы в адрес отца, сталкиваться со сплетниками, выставлявшими его в двусмысленном или откровенно нелицеприятном виде... Среди них был и один мой учитель, который не раз отпускал в адрес отца совершенно непонятные мне намёки. Видимо его грызла какая-то давняя обида...

Я не находил в себе сил возражать взрослым, молча проглатывал сплетни и тихо ненавидел всех кто прямо или косвенно посмел сказать о моём отце что-то плохое.

Вообще атмосфера в школе меня сильно угнетала. Мне не нравилось большинство учителей, которые на мой взгляд вообще не были способны преподавать так как это требовалось от настоящих профессионалов (не зря же я с малых лет внимательно читал «Учительскую газету» и «Семью и школу»). Было, разумеется, несколько учителей, чьи уроки я посещал с удовольствием, но их было «раз-два и обчёлся». Не буду называть имён чтобы не обидеть остальных..

Особенно угнетали меня уроки по военной подготовке. Я даже не помню как они назывались. Нам показывали плакаты с обезображенными людьми, которых обожгло пламя атомного взрыва, отравил газ фосген, зарин или ещё какой-то ― мы должны были изучить по тем рисункам характер каждого поражения чтобы в случае разрыва химической бомбы знать какой газ убил наших одноклассников...

Нас учили за каким укрытием можно спрятаться при атомной атаке, а какие оказывались совершенно бесполезными и ты уж точно сгорел бы заживо вместе с теми укрытиями...

Наверное я понимал важность тех уроков поскольку «кубинский конфликт» был реально готов перерасти в настоящую войну между СССР и США. Но занятия по военной подготовке меня совершенно добивали потому что художники - авторы учебных плакатов были гораздо убедительней наших учителей. Изображённые ими жертвы были для меня красноречивей Мунка с его «Криком», будто художники тайно шифровали в рисунках специальное послание всем землянам что в атомной войне не выживет никто и мир может спастись только предотвратив её...
...

...Каждую зиму всю школу вооружали деревянными автоматами, делили на две противоборствующие армии и отправляли в заснеженные овраги воевать друг против друга...

Называлось это «Зарница» - всесоюзная игра...

...Многие мои одноклассники готовились к игре чрезвычайно серьезно ― постоянно тренировались, искусно вырезали свои автоматы и пистолеты, а раскрашивали их так, что трудно было отличить от настоящих. Те ребята были крепкие и спортивные и впоследствии многие из них стали настоящими офицерами и прапорщиками...

Так получилось, что я в тех играх всегда был санитаром. Наверное по решению учителя ― я был физически довольно хилым пацаном...

И как это ни странно, но мне понравилось быть санитаром. Я радовался, когда первым находил «раненого бойца» на дне оврага и, пыхтя изо всех сил, тащил его потом на носилках со своей напарницей-санитаркой по глубокому снегу. И так я в своих мыслях как-будто спасал жизнь настоящего советского солдата. Всё же эта миссия была действительно благородной!
...

Ещё из школьной жизни...
Мама собралась съездить в Чебоксары и договорилась с шофером колхозного грузовика, который должен был отправиться туда за кирпичами. Я тоже напросился – всё же это большой город и побывать там даже пару часов мне было интересно...

В назначенный день мы залезли в тесную кабину ГАЗ-51 и направились просёлочными дорогами по полям и оврагам в сторону «московского шоссе».

Лишь только мы выехали на асфальт так нас сразу же остановил чувашский гаишник и стал проверять работают ли у грузовика фары и сигналы поворота. Он просил шофёра поочередно включать все приборы, а сам заходил то сзади, то спереди чтобы проверить. Всё работало и мы отправились дальше. Стоило нам отъехать пару сотен метров как шофёр наш расхохотался.., всё смеялся да смеялся и никак не мог остановиться.

«Ма цӓрнӹдеок ваштылат вара?» («Ты что так без продыху смеёшься-то?») - требовала объяснений мама.

...Наконец водитель отдышался и объяснил, что на самом-то деле его правый поворотник не работает. А когда гаишник требовал его включить, то шофёр вручную щёлкал выключателем, стараясь делать это с такой же частотой, которая была на работающем, левом поворотнике. Судя по результату это получилось и он теперь смеялся над тем, как ловко одурачил гаишника.

А потом подумал и сказал нам серьезно: «А вот ӹшкежӹ амат ынгылы, малан тӹ милицӹжӹ шӹдешкӹш, лӹмемӹм колмыкжы?» («А вот сам я не пойму чего это милиционер разозлился когда я назвал свою фамилию?»)

И вот тут настал наш черёд посмеяться и мы с мамой дружно расхохотались, догадавшись, что шофер то ли не понял, то ли не расслышал каким именем гаишник представился.

Тот приложил руку к козырьку и важно произнёс: «Милиционер Уткин! Предъявите ваши права!»

Водитель торопливо бросил в ответ: «Шофёр Утятин!» и стал рыться в бардачке... даже не заметив как гаишник покраснел, сжал зубы и заиграл желваками...

Ясное дело, поняли мы, он решил строго наказать наглого шофёра за «фамильярное» издевательство... А уж поняв по документам что наш перепуганный водила и на самом деле Утятин и есть, милиционер тут же подобрел и даже незаметно улыбнулся.

И даже подмигнул нам с мамой...

А что до поворотников ― мне показалось он раскусил «хитрость» шофера, но наказывать своего «почти однофамильца» Уткин вероятно передумал. Но все равно он вернул права Утятину изобразив на лице служебную суровость ― как и было положено советскому милиционеру...

...Когда мама сообщила водителю фамилию гаишника, то наш «шофёр Утятин» расхохотался пуще прежнего и смеялся до самых Чебоксар, повторяя: «Милиционер Уткин! Шофёр Утятин!...»

...Что бы вы ни думали, мол, при чём здесь школа, всё равно я доскажу эту историю и вы всё поймёте...

...В Чебоксарах мы зашли в книжный магазин и я увидел там новый учебник алгебры, который наша математичка строго рекомендовала всем приобрести. Я тут же схватил несколько штук и стал требовать у мамы денег. Мама пожадничала, ибо у неё имелись свои соображения на ту десятку, что она приберегла к поездке в чувашскую столицу. В общем, мама позволила мне купить один-единственный учебник ― только для себя...

...На следующий день я достал на уроке новенькую «Алгебру» и показал книгу учительнице.
«Молодец! А не купил ли ты своим одноклассникам ещё хотя бы пару книг?» - спросила наша математичка ЗинаидВанна.

«Да нет, времени не было!» - брякнул я мгновенно, не вдумываясь даже насколько нелепо звучит моя ложь, но не мог же я сознаться что мама просто пожалела денег...

Класс взорвался оглушительным хохотом, а я покраснел от стыда, наверное в сто раз ярче чем милиционер Уткин...

...Я не знал куда мне подеваться и сидел молча, уткнувшись взглядом в новенький учебник алгебры... Кажется, я тут же возненавидел его...
...

И вот пришло время моей встречи с настоящим волком...

Наверное я учился в 7 или 8 классе. Зимой это было. Накануне мне купили новые лыжи и я весь вечер провозился с ними - сначала просмолил, а потом часа два куском пробки втирал остывающую смолу в полозья в направлении, как и учили, - от носка к пятке. Уж очень хотелось мне похвастаться завтра в школе своими новыми лыжами перед всеми мальчишками...

Утром я наскоро выпил кружку молока с моим любимым хлебом "селмӓ-киндӹ", ещё пышущим печным жаром, и выскочил из дома где-то на час-полтора раньше обычного - уж очень хотелось поскорей опробовать лыжи...

...Сыроватый ветерок гулял в темноте. За квадратом деревенских ворот, призрачно освещённых единственной уличной лампой, ещё продолжала царствовать ночь. Стряхнув чувство внезапного страха перед этой теменью, я не очень-то решительно направил свои лыжи по заметённому санному следу в сторону Елас.

...Пахло оттепелью, мои лыжи еле скользили по отсыревшему снегу и время от времени мне приходилось останавливаться чтобы счистить налипший снег.

Протащившись таким образом первую пару сотен метров я весь взмок от усилий и уже не радовался, а лишь досадовал на себя, что вышел затемно... Будто в светлое время лыжи должны были скользить лучше...

...С какой-то бессмысленной надеждой я всматривался в черное пространство, понимая, что еще не меньше часа (ох, как долго!!!) я буду одинок в этом жутковатом мире, а едва мерцающие где-то огоньки дальних деревень подсказывали, что тепло и уют мне уже недоступны...

Внезапно я почувствовал, что слева от меня в черноте ночи движется ещё кто-то, ещё более чёрный, чьи неясные очертания иногда могли предугадывать мои глаза...

Волк!!!

Это открытие прокатилось по моей спине холодной волной, судорожно свело мышцы рук и ног. Я оглянулся - увы, никого из односельчан еще не было на дороге, всего-то с полкилометра я успел отойти и если бы кто шел следом, то его силуэт был бы заметен в слабой полоске света клубной лампочки...

Руки и ноги мои вдруг стали непослушными... Кажется меня всего заколотила крупная дрожь. Я совершенно забыл о своих тяжеленных лыжах и автоматически продолжал двигаться по дороге. В то же время я панически боялся упустить из виду черный силуэт волка, перемещавшийся в ночном мраке совсем близко от меня. Я цепко улавливал каждое движение зверя, изо всех сил пытаясь оттолкнуть его силой своего взгляда...

...Так мы и продолжали двигаться параллельными курсами, казалось, - целую вечность, в реальности же, минут наверное десять. Словно заговорённый, я переставлял отяжелевшие ноги, все отчетливей понимая, что очень скоро наши пути пересекутся. Через сотню метров дорога круто поворачивала влево и, если ничего не изменится, то волк выйдет на дорогу именно в той точке, на которой буду должен оказаться и я.

Если ничего не изменится!!!.....

...Волчий силуэт в предрассветном пространстве становился все резче и ближе. Я остановился и стал думать смогу ли отбиться от огромного зверя алюминиевыми лыжными палками, если он вдруг набросится на меня...

Внезапно остановился и волк...

В сереющем рассвете я увидел, что он повернул голову и смотрел теперь прямо на меня. Я же неотрывно всматривался в волка, пытаясь заглянуть в его глаза...

...Так мы и стояли некоторое время неподвижно, всматриваясь друг в друга. Потом волк пружинисто прыгнул вперед и мощными, но плавными движениями быстро пересек дорогу, затем кусок заснеженного поля и скрылся в кустах, уже ясно видимых в долине Юнги...

...Я стоял еще минут пятнадцать на месте, как вкопанный, пытаясь унять дрожь в коленках и успокоить судорожное дыхание...

...Потом услышал сзади перекрикивание сверстников, догонявших меня по пути в школу...

...

P.S. Автор будет очень рад вашим критическим замечаниям и просит оставлять их в комментариях под реальными или вымышленными именами.