ПАЛ ГЕНАЙ. САМ СЕБЕ ПИШУ Я ЭТИ ПИСЬМА... (часть третья - ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК)

Я возвращался из школы после пионерского собрания в жаркий воскресный день... Настроение у меня было скверное. Было жарко, и я в темной школьной форме с удушающим пионерским галстуком на шее истекал потом на пустынной дороге.

Сейчас-то я даже не понимаю, что меня в тот час удержало от того, чтобы снять и сунуть в карман этот треугольный символ принадлежности к юным строителям коммунизма...

Поле чахлой кукурузы, над которым вились тучи орущих грачей, напомнило о том, что сразу после обеда мне снова придется бежать сюда выполнять пионерское задание – полоть и окучивать эту самую кукурузу. В дальнем конце поля уже маячили мои унылые одноклассники с мотыгами в руках...

Пионерские собрания проходили у нас как-то искусственно-напряженно и вводили меня в неприятное состояние притворства, когда следовало скрывать реальную скуку и демонстрировать то, что было принято обозначать бодрым «всегда готов!»...

На подходе к мосту через Сазан-ӓнгӹр я увидел черного человека на другой стороне Юнги. Он спускался от кладбища на луг и шел как-то неестественно быстро, словно хотел перехватить меня на дороге. Почему-то я сразу испугался и ускорил шаг. Но и он припустил быстрей и уже приближался к Юнге, к шаткому мостику для пешеходов, откуда до меня оставалось всего-то может метров триста...

Резкие очертания черной фигуры, бородатой головы, больших черных глаз, неотрывно следящих за мной, я видел настолько отчетливо, словно черный человек был передо мной, а не в паре сотен метров...

Все это было противоестественно и напугало меня еще сильней и... я побежал...

И вдруг... он оказался... совсем рядом со мной!!! «Кааа-ак же такое может быть?» – только и успел я подумать, окончательно впав в сильнейшую панику...

Черный человек... в черном костюме, с густыми длинными черными волосами... с длинной и густой черной бородой...

И с блестящими пронзительными черными глазами!!!

Я оцепенел и потерял дар речи...

«Шергем корны мычкет шӹц мо? Йӹргешкӹ ӹдрӓмӓш шергем – ӱпемӹм ыдырал нӓлӓш, ынжы шӓлӓнӹ!.. («Не нашел ли ты на дороге гребень? Полукруглый женский гребень – волосы мои скрепить! Чтобы не растрепались...») – вопрошал меня черный человек то ли вслух, то ли... мысленно...

Не помню, что я ответил ему тогда насчет гребня, но потом вдруг я завопил навзрыд-навсхлип, как перед собственной казнью: «Ит пушт!!! Ит пууууушшшттт!» («Не убивай! Не убиваааай!»)...

В ответ лишь молчание, пронзительный взгляд и бледное лицо, лишенное улыбки...

Он повернулся и ушел назад, откуда пришел... В сторону кладбища...

А я вспоминаю тот день и спрашиваю себя: «А был ли черный человек на самом-то деле реальным? Или его выткало в жарком мареве мое нездоровое сознание?»...
...

Как-то раз в середине лета мой отец сообщил, что он уходит в отпуск, чтобы починить забор вокруг... кладбища. Мол, сельсовет его попросил сделать это, и он нашел уже себе напарника. Что, мол, и моя помощь не помешает в этом деле и совсем даже не бесплатно, так как сельсовет выделил на забор деньги!..

Я тут же согласился, уже мысленно представляя себя, каким важным и умелым буду выглядеть с топором-то в руках. И все мальчишки и, разумеется, девчонки сразу зауважают меня. Особенно рыжая оторва Валька, на которой тем летом мой взгляд почему-то стал задерживаться совершенно беспричинно и дольше, чем требовалось...

У напарника отца, который жил в соседней деревне, был сын моего же возраста, и он тоже вошел в нашу команду.

Мы обосновались лагерем прямо на окраине кладбища, и нас с тем мальчиком оставили ночевать в первую же ночь охранять беспорядочно наваленные бревна, жерди, штабеля досок, инструменты и прочие вещи, привезенные сюда нашими отцами.

Для ночевки нам растянули кусок брезента от дождя, а под него натолкали свежескошенной травы. Получилось очень уютное убежище, и мы с моим новым другом наслаждались в предвкушении романтической ночевки на... кладбище...

«На кладбище!!!???» - похоже мы оба тщательно скрывали свой страх, пока рядом были отцы, а когда их фигуры скрылись в нарождавшемся тумане, то мы оба повели себя как придурки. Стали разговаривать друг с другом громко, будто через овраг, а сами непрерывно осматривались кругом, так как быстро стемнело и все кусты вокруг нашего убежища, только что казавшиеся уютными и дружелюбными, вдруг стали смотреть на нас из темноты мрачно и враждебно. Как будто в каждом из них теперь засели покойники, повылезавшие из своих могил...

Мы похохатывали чрезмерно напрягая глотки, отчего голоса наши заметно подсели. Но мы очень боялись остаться в тишине!!!

И продолжали, теперь уже устало, бормотать о чем попало, а потом как-то незаметно для себя перешли к теме, от которой поначалу старательно уходили, и... вот, на тебе, - мы стали рассказывать друг другу страшные истории о покойниках, выходящих из могил по ночам и блуждающих среди крестов с синими огоньками в глазах... или в руках...

Будучи уже совсем не в силах бояться и дальше, я задумался об этой важной детали, и, силясь разобраться, где же все-таки у покойников горят огоньки, незаметно заснул крепким сном...
...

Проснулись мы от стука топоров... Наши отцы уже врыли в землю несколько дубовых столбов и приколачивали теперь к ним отесанные жерди...

Светило яркое солнце, пели птицы, кузнечики стрекотали в сочной траве, из которой приветливо выглядывала алая земляника, а старые березы шелестели неслышные гимны над могилами с покосившимися крестами и укачивали души покойников в сплетениях плакучих ветвей...

Я аж замер от смеси восторга и светлой печали, как-то просочившихся в мое заспанное нутро и тут же вытеснивших оттуда страх перед обиталищем мертвых...

Все последующие ночи я ночевал на кладбище уже совершенно без боязни, ходил аккуратно среди могил, находил там знакомых и незнакомых, произносил какие-то приличествующие моменту слова и фразы, но слышны они были лишь мне самому...

Около месяца мы трудились от зари до зари, и в конце концов огородили все огромное кладбище новенькой изгородью...

Теперь там покоятся и мои родители, и тетя Тоня, и еще много других моих родственников и близких знакомых. Хочется верить, что им всем хорошо лежать там - за оградой, возведенной нашими руками более полувека назад... Если даже от той ограды уж и не осталось ничего, кроме полусгнивших пеньков, жердей и досок, пусть и вовсе уж ее там нет, зато есть моя память, и я перенесу ее сюда неспешно и старательно, чтобы кто-то из моих земляков, навестив на кладбище своих близких, вспомнил, что здесь когда- то стояла новенькая изгородь из липовых досок на дубовых столбах и осиновых жердях, возведенная нами, совсем еще юными мальчишками...

И вот я спрашиваю себя – а почему же я в своих снах все возвращаюсь и возвращаюсь в мою деревню Юнго-Кушергу. Почему я каждый раз иду одним и тем же путем: с еласовского аэродрома напрямки по полям и лугам, мимо кладбища, через Юнгу, Сазан-ӓнгӹр, мимо Кугилӓ-карем...

Но ни разу до дома своего я так и не дошел...

И всякий раз мне не удается дозвониться ни отцу, ни матери – то телефон куда-то пропадает, то номер не вспоминается, то пальцы оказываются не способны набрать правильный номер...

Воообще теперь сны с этими мобильниками стали вполне такими обычными, а ведь раньше они в сонном царстве отсутствовали напрочь...

А иногда за краешком сна сидит неизвестность, которая не дает мне уснуть. Она притворяется сном, но хоть и тихо, но все же явственно бередит где-то, возможно очень далеко, ее раздражающий признак...
Бродит, бодяжит, лопает какие-то пузыри... в болотной тине они, знаете ли, напоминают лягушачье присутствие... Своей пузыриной!
Надуваются, раздвигают тину, лепящуюся волосьями к мембране, и еле слышно лопаются, а тиновые парички сохраняют пузырчатую форму даже когда высыхают под солнцем...
А сами лягушки ведь научились воспроизводить звуки умирающих пузырьков – эти чуть слышные, глункие «Пунк!..»
Мы стараемся не замечать таких затхлых заболоченных мест и быстро удаляемся от них к прозрачным и звонким струям, наполняющим нас надеждой...
А вот по нашим марийским легендам в лопающихся пузырьках таится космическая мощь, которую наши предки умели использовать против врагов...
Но это так... просто одна из легенд о «кереметищах»...
...

Неподалеку от кладбища, на пологом склоне, обращенном к Юнге, имелось маленькое болотце-озерцо с двумя-тремя старыми ветлами, нависшими над самой водой.
Диаметр водной чаши не превышал и десяти метров. Поверхность ее была покрыта густой ряской, из которой торчали несколько пучков камыша, а на них в жаркий день всегда сидели стрекозы с перламутровыми крыльями...

Это крошечное заповедное местечко называлось «Керемет куп лаксы» («Кереметово болотце»)...
Оно сильно контрастировало с окружающим пейзажем, где вся растительность была вытоптана и выедена деревенским стадом, пасущимся в долине Юнги от последнего снега до первого, а в этом укромном убежище марийского языческого сушества всегда зеленела сочная трава...

Взрослые запрещали детям даже подходить к этому месту, как и ко всем другим урочищам, связанным с именем Керемета...

Если погуглите (вот ведь тоже новое словечко, ставшее в нашем быту сегодня таким же обычным, как «ложка» или «вертикаль»...) «что такое Керемет в марийской мифологии», то и вы узнаете, какую силу мог применить он к неразумным детям, как он вообще мог наказать всех, кто относится непочтительно к тишине в его вековечных урочищах, и какую порчу он способен напустить в ответ даже за такую мелкую шалость, как сорванная травинка...

И даже имя его нельзя было произносить всуе...

Неподалеку от нашей деревни было еще два таких места и оба носили имя «Керемет-карем» («Кереметов овраг»). И что еще более любопытно – оба «кереметища» располагались в оврагах, называвшихся «Кугилӓ-карем» («Березовый овраг»).

По всей вероятности раньше в этих урочищах проводились традиционные моления горномарийских язычников, но, видимо, это было так давно, что никто из деревенских стариков вовсе и не помнил, как они проходили и когда прекратились...

На развилке дороги в вершине первого «Керемет-карем», что с еласовской стороны, стояла старая кирпичная часовенка с пустой нишей для иконы. На дне той ниши скопилась многолетняя пыль, которую дети время от времени просеивали пальцами и иногда выуживали мелкие монетки. Порой попадались даже старые царские монеты...

А кереметище-то находилось всего в двух-трех сотнях метров от той часовни. И вот какую легенду мне рассказали мои дружки однажды...

...Деревенская сумасшедшая женщина (имени ее не называю умышленно...), известная всем приступами дикого бешенства, якобы приходила к часовне по ночам и пыталась разрушить ее, расковыривая швы между кирпичами чем только могла...
И действительно, в старой кладке не хватало кирпичей, а швы между оставшимися были изрядно расковыряны...
Якобы она находила в старых кладках даже золотые монеты, заложенные между кирпичей еще теми мастерами, кто возвел ту часовню сотню с лишним лет назад...
А все найденные монеты сумасшедшая женщина несла якобы в «Керемет-карем» и заталкивала куда-то в корневища густой осоки...
А известный деревенский вор и хулиган Паюк Васли якобы однажды подстерег ее возле кереметища и напал, чтобы отобрать золотые монеты...
Но откуда ни возьмись, а если точней, то из той самой осоки, вылетела дикая утка и стала кружиться вокруг Васли так быстро, что тот сам закружился волчком и упал в полном беспамятстве от головокружения... А когда очнулся, то долго не мог открыть глаз, потому что те были заклеены утиным пометом...

В конце-концов старая часовня исчезла... Говорят, что совсем недавно на ее месте наши юнгокушергские фермеры воздвигли новую часовню...

К слову сказать, в обоих оврагах не росло ни берез, ни вообще никаких деревьев – то были обычные неглубокие балки, однако ж они были примечательны сыроватыми лужайками, густо заросшими острой осокой, что указывало на близость грунтовой воды в почвенном слое.

Старики поговаривали, что в древности вся наша округа была лесистой, и в том числе в упомянутых оврагах, вероятно, росли березовые рощи, подобные тем, которые и ныне украшают многие урочища на горномарийскам правобережье Волги, и, вобще-то, живописный образ березовых рощ служит едва ли не официальным символом нашего района...
...

Возле «Керемет куп лаксы» мы любили пристраиваться на пригорке и лущить «ыржа пӱкш» - орехи лещины, которые собирали с нескольких старых кустов, издавна сохранившихся посреди ржаного поля. Почему-то орехи на тех кустах созревали на неделю-две раньше, чем в обычных местах. И собирать их нам взрослые позволяли лишь после того, как орехи полностью созреют - ядрышки нальются молочной спелостью, а скорлупа покроется позолотой...

Но разве можно заставить детей терпеть так долго?! И мы, разумеется, не терпели и добирались до тех кустов то на четвереньках, а то и ползком, набивали за пазуху гроздья орехов, а потом располагались над Юнгой, под прикрытием «запретных» деревьев, и щелкали полузрелые орехи, у которых еще и скорлупки-то были мягкими, а уж зернышки и вовсе были как семечки подсолнуха...
...

Ну а заготовки орехов на зиму начинались чуть поздней – когда орехи созревали во всех оврагах и лесных урочищах...

За орехами обычно отправлялись бабушки с внуками. Всем повязывали поясные фартуки «анзылвач», уголки которых затыкались за поясную завязку таким образом, чтобы посередине получался большой карман. Туда было удобно складывать орехи, когда правой рукой притягиваешь лещину за вершину, а левой срываешь розетки орехов и складываешь их в «анзылвач». Чтобы легче было согнуть высокий куст, каждый имел «кагак» - полутораметровый крюк, похожий на багор, вырезанный из той же лещины...

Процессия сборщиков со стороны выглядела, наверное, очень экзотично – наглухо застегнутые одежды (защита от клещей), развевающиеся ниже колен цветастые фартуки, котомки за плечами и длинные крюкастые посохи... Представьте себе, как идут человек пять-шесть – впереди согбенная бабуля, а за ней мал-мала-меньше-еще меньше-итддд...
Такое вполне примечательное шествие гномов...

Когда фартук наполнялся орехами, его переваливали в холщовую котомку, которую затем взваливали на плечи и отправлялись опять наполнять орехами «анзылвач за анзылвачем», все дальше в лес...

А когда мешок или рюкзак наполнялся до отказа, то большинство крестьян не мешкая отправлялись домой, где у них всегда было много работы по хозяйству.

«Яра йок! Ыныкавлӓлӓн ситӓ сӓй... Саснам пукшаш келеш – пиш ньыргыжеш... Ӓнят эче ик-кок гӓнӓ вален шоам... Пӱкш ак пӹтӹ гӹнь...» («Ладно! Внукам, чай, побаловаться хватит... Поросенка пора кормить – визжит уж, поди, на всю улицу... Разок-другой может и приду еще... Если, конечно, орехи не закончатся...»)

Сказанное имело свои резоны. Бабушки-дедушки были накрепко привязаны к дому, работа во дворе и огороде не заканчивалась никогда. Но те, кто хотел собрать побольше, оставались, а из собранных тут же и вышелушивали орехи, отбрасывая пустые розетки в сторону. Таким образом они несли домой уже только чистые орехи, которых в котомки помещалось раза в два больше, чем если нести неочищенные, в розетках.
Это были очень тяжелые ноши...

Предприимчивые крестьяне в урожайный год набирали по нескольку мешков орехов, которые затем продавали на базаре стаканами всю зиму...

Так что если хочешь быть с орехами, то не зевай, а иди в лес, пока все кусты не обобраны...
...

Наверное, кто-то из взрослых тоже не очень-то почитал Керемета, поскольку рядом с табуированным «кереметищем» мы нередко обнаруживали пучки обнаженных липовых прутьев, которые тут мог оставить только тот, кому требовалось лыко для плетения лаптей, пестерей, коробов, веревок и прочей крестьянской утвари...

Известное урочище, где всегда можно было найти молодую липовую поросль, называлось «Сарлай-шӹргӹ» («Сарлаев лес»), и до него отсюда было рукой подать – каких-то пол-километра...

Однажды, играя с друзьями в прятки, я забежал в такую рощицу и мне там встретился старик Кутр Михала со связкой липовых прутьев. Он что-то пробормотал мне вслед, но я уже был далеко и... вдруг увидел под ногами красивый кожаный ремень, словно сплетенный из разноцветных ремешков. Ремень лежал аккурат поперек тропинки и я подумал, наверное, его потерял дед Михала...

Я нагнулся, чтобы схватить ремень, как вдруг он зашевелился и пополз в кусты!!!

«Змея!» - меня будто окатило ледяной водой... и... в следующий миг я уже пулей летел из чащи на открытую лужайку...

Кутр Михала сидел на пригорке и, ловко орудуя самодельным ножичком, снимал лыко с липовых палочек...

«Я хотел предупредить, что там гадюка выползла на тропу, но ты так быстро убежал...» - сказал невозмутимый старик, словно речь шла о каком-нибудь безобидном червяке...

И тут я вспомнил, что в деревне болтали, будто он якшается со всякой колдовской нечистью и даже с ядовитыми змеями... Что возле его дома, стоящего на отшибе возле самого пруда, те страшные змеи встречались так часто, будто и жили вместе с одиноким стариком...

Вообще, кажется, в каждой деревне имелись старики и старухи, обладающие колдовской силой, и люди их всегда побаивались... Что уж говорить, я и о нашей тетьТоне был готов подумать всякое-такое, когда нашел на задворках три ежовые шкуры...

Я был поражен, когда увидел на куче сухого хвороста свежеснятые шкуры и, вероятно, тут же стал выяснять, откуда они взялись. Кажется, мама мне рассказала тогда, что тетьТонь сама поймала тех ежей, сама же их убила и сняла шкуры, а потом собрала весь ежовый жир и натопила целый горшок для собственного излечения...

Чем болела тетьТонь я не знал, но видимо, чем-то очень серьезным, раз уж взялась за ежей с таким безупречным намерением...

А где она нашла целых три здоровенных ежа – для меня так и осталось загадкой, потому что за все свое детство я всего лишь раз видел ежика в нашем саду. Их вообще в наших оврагах, кажется, было мало...
...

Сад наш был посажен отцом в том самом году, когда мы поселились в старом-новом доме, перенесенном в Юнго-Кушергу из Чаломкино... Видимо, в 1957-м, осенью...

Родители ездили куда-то за саженцами и привезли много самых разных сортов яблонь, смородины, крыжовника, малины, вишни... И мы всей семьей сажали маленькие деревца и кустики на совершенно пустынном участке, который отец заранее тщательно разметил таким образом, чтобы между рядами плодовых деревьев и кустов оставалось место для грядок. А заднюю половину огорода оставил нетронутой под картошку...

Уже на второй год маленькие деревца зацвели, и мы с Гелей очень обрадовались, вот теперь у нас будут свои яблоки и ягоды. Мы с нетерпением наблюдали, как из цветков завязались малюсенькие яблочки и нам казалось, с каждым днем они становились больше и больше...
Особенно радовала нас «папировка» - так назывался ранний сорт яблони, на котором уродилось сразу три яблока и они росли быстрей прочих... Мы крутились возле той яблоньки с нескрываемым плотоядным интересом и, заметив это, отец попросил нас не трогать яблок до Спаса, когда он сорвет их и поделит на всех поровну, чтобы никто в нашей семье не остался обиженным... Мы согласились, хотя яблоки те нам казались уже достаточно большими и, мы были уверены, даже очень вкусными... Особенно одно из них – самое крупное и розоватое!

В одно утро мы обнаружили, что самое крупное и самое красивое яблоко было изуродовано чьими-то коварными зубами и лишилось третьей части своей волшебной плоти!..

Вся наша семья ощутила сильное «оскорбление чувств»...

Мы смотрели на поруганный плод, не скрывая справедливого негодования...
Постепенно взгляды взрослых сконцентрировались на нас с Гелей.
Мы замотали головами в разные стороны и одновременно вскрикнули возмущенное: «Не я!!! Нет-нет, не я!!!» - и тут же указали друг на друга...
«Это он!!!» - кричала Геля,разбрызгивая слезы и тыча в меня пальцем...
«Неееет!!! Не я, это она сама!!!» - вопил я, задыхаясь от возмущения и не в силах сдержать горьких слез обиды...

Родители сочли виновным меня и я долго носил колючую занозу где-то внутри, пока она не поросла быльем, а сам я просто забыл о ней...

Но яблоко-то оказалось живучим и постепенно затянуло рану от маленьких зубов коричневой шероховатой кожицей и выросло до вполне-таки нормального размера...
Однако же своей инвалидской кривобокостью оно укоряло кое-кого до тех пор, пока мы все не сели за стол и не съели его все вместе, как и договаривались...

Через много-много лет, когда наш сад разросся уже настолько, что яблок даже некуда было девать, мы на семейном ужине вдруг вспомнили тот случай. И вдруг Геля вздохнула и созналась, что это она тогда ничего не смогла с собой поделать и откусила от яблока кусочек... И мы все вместе посмеялись над коварной непредсказуемостью детского поведения, и... в то же время я почувствовал какое-то облегчение и был очень благодарен своей сестре за такое, пусть даже позднее, признание...

Кажется наш сад был самым большим в деревне, и я удивлялся, почему это у многих моих дружков в садах вообще не было плодовых деревьев и ягодных кустов... А если и имелись, то разве что две-три яблони да пару кустов смородины...

«Налоги!» - объяснил мне кто-то из взрослых, когда мой интерес стал слишком назойливым. Мне рассказали, что за каждое дерево, куст, за каждую курицу и прочую животинку во дворе люди обязаны каждый год платить налоги. И что даже если это не очень большие суммы, то безденежным крестьянам все равно сложно их оплатить, денег за свою работу они не получают...
...

В 1961 году в СССР провели денежную реформу, и в том же году полетел в космос первый космонавт Юрий Гагарин.

Новых денег мы, дети, ждали с огромным нетерпением. А взрослые почему-то не разделяли нашего энтузиазма и, кажется, не очень доверяли советским газетам, которые еще задолго до реформы начали объяснять, что за новые десять копеек можно будет купить любую вещь, которая стоила целый рубль. Целый старый рубль...

Я рассматривал в газетах рисунки и фотографии новых денег и очень радовался, полагая, что с новыми деньгами и жизнь наша будет новая. Не скучная и бедная, а веселая и богатая...

Я подсчитал, что мой обед в еласовской закусочной (котлета с гарниром, два кусочка хлеба и стакан компота/киселя), за который с меня буфетчица требовала рубль двадцать, будет теперь стоить всего-то навсего двенадцать копеек...

Двенадцать копеек!!! Я никак не мог понять этих взрослых – ну как же так, почему они такие хмурые?... Почему не понимают, что мой обед теперь будет стоить всего 12 копеек!!!???

Увы! Я не помню когда, но довольно скоро после обмена денег, одна только котлета (без гарнира) в закусочной стала стоить двенадцать копеек... А взрослые каждый день подсчитывали свои траты и каждый раз у них портилось настроение, поскольку расходы у всех выросли сильно...

Кажется, в те же годы, вдобавок к денежным облигациям, в СССР стали активно распространять и лотерейные билеты. Моим родителям каждый месяц выдавали по двадцать билетов в счет заработной платы. То есть из каждой зарплаты забирали по шесть рублей, а вместо денег - вот вам красивые лотерейные билеты – играйте и выигрывайте хоть «Москвич», хоть «Волгу»... Я любил проверять их, и с нетерпением ждал газету «Правда» с таблицей выигрышей.
И каждый раз я надеялся выиграть, выискивая там свой счастливый номер и думая - вот теперь-то уж должно повезти и если не машину, хоть электробритву отцу мы выиграем... Однако лишь несколько раз мне улыбнулась маааленькая удача, когда наш билет выигрывал три рубля, или вообще – всего один рубль. Чаще всего я испытывал глубочайшее разочарование, хоть перепроверял ту таблицу по нескольку раз в надежде, а вдруг я не заметил своей удачи, - просто по невнимательности... И каждый раз было так жалко выбрасывать те изящные лотерейки на гербовой бумаге, но куда же было их девать, коль пользы от них уже точно не могло быть никакой?

Мама всегда жаловалась нам, как много денег у нее забирают из зарплаты на эту бесполезную лотерею, никогда не спрашивая, хочет ли она их купить... Но отказываться от тех билетов она не могла...
...

12 апреля я с утра пошел к своему дружку Игорю, жившему совсем рядом - через дом от нашего. Мы затеяли игру «в Землю». Это когда чертишь ножом круг на земле, делишь его поровну на всех игроков, а потом по-очереди начинаешь отрезать себе куски чужой территории. Но при этом ты должен изловчиться и бросить нож так, чтобы он перевернулся в полете и воткнулся в чужую землю. Если не воткнулся – ты теряешь ход. А когда он воткнется, то ты можешь отрезать часть вражеской территории по прямой линии, указываемой лезвием ножа. У нас нередко возникали жаркие споры насчет таких линий. «Самынь ыдырет! Тевеш кыш анжыкта!» («Неправильно чертишь! Вот куда (нож) показывает!» - кричал игрок, лишившийся куска кровной землицы... «Агыл! Тор пӹчкӓм!» («Нет! Правильно отрезаю!») – возмущенно отвечал соперник, нахально оттяпавший у соперника во-о-от какой «крым»...

Играли мы на улице, под самым окном старенького и осевшего едва ли не по самые окна дома, на пятачке земли, уже просохшей благодаря теплу, отраженному от прогретой бревенчатой стены. Но сама улица была еще местами под снегом, насквозь пропитанным талой водой...
Сияло ласковое солнце, проснулись мухи и лениво ползали по стеклу, а мама Игоря, тётя Анфиса, распахнула окно и размахивала платком, выгоняя мух на улицу...

Вдруг по радио стали громко бить куранты, затем заиграл гимн – мы все насторожились и стали ждать какого-то важного объявления...

Я подумал, что может быть еще новых собачек в космос отправили..., как... вдруг... знаменитый диктор Балашов торжественным голосом сообщил человечеству, что впервые в мире в космос полетел первый человек. И что этот первый космонавт есть самый что ни на есть советский космонавт – летчик-космонавт Юрий Гагарин!!!

«Урррраааа! Урррраааааааа!!! Уррррррррааааааааа!!!» - заорали мы во весь голос, глядя друг на друга выпученными от восторга глазами...

Представляю, как странно выглядел этот наш восторг от мощнейшего в мире технологического прорыва на фоне бедной старой избы с покосившимися воротами, ветхой крышей, пустынным огородом и худой коровенкой, уныло жующей во дворе пучок сена-соломы...

Но под этим же солнцем, будто вдруг вспыхнувшим ярче и засверкавшим по-новому, мне были видны лишь безмерно счастливые лица бедно одетых людей...

И это были лица Игоря, Волойки, Йорги, Жорика, Эммы, Олега, дяди Яши и тети Анфисы... И они хорошо запомнились мне такими счастливыми, словно этот полет был для них самым желанным сбывшимся событием в их жизни...

Так же и я ощущал свое счастье от полета Гагарина...

А потом я весь день всматривался в небо, будто там должен был навечно сохраниться какой-то особенный след, оставленный первым космонавтом планеты Земля...

Несколькими годами раньше, когда запустили первый советский спутник, по радио объявляли, когда его можно будет увидеть. И в назначенный час я выходил на соседнюю улицу «Кого лык» («Большая улица»), где посмотреть на летящий спутник по-первости собиралась едва ли не вся деревня...

Все стояли молча, задрав к небу головы и, наверное, многие из нас впервые так внимательно всматривались в звездное небо...

«Тӹве-тӹве, Изи Карка сагарак чонгештӓ!» (Вон-вон! Летит рядом с Малой Медведицей!) – услышав это, все головы дружно поворачивались в указанную сторону и начинали радостно подтверждать: «Ужам! Ужам!!» (Вижу! Вижу!!)...
Спутники летели и словно перемигивались с нами. Становились то ярче, то тусклей, а то и вовсе пропадали на какое-то мгновение...

«Тӹве, Белка дон Стрелка окня гӹц вӹкӹнӓ анжат!» («Вон, Белка и Стрелка смотрят на нас из окошка!») – шутили наши остряки позже, когда в космос отправились первые собаки. Я думал про себя, вполне возможно, что и смотрят..., и передавал космическим собачкам свои мысленные приветы, будучи абсолютно уверенным, что вот теперь скоро и человек отправится в космос, а чуть позже наши космонавты освоят даже Луну и Марс с Венерой. О полетах на эти планеты уже начали писать в газетах и журналах, снимать документальные и художественные фильмы...
...

Если мне не изменяет память, в начале шестидесятых у людей вообще стало больше оптимизма и, казалось, даже появились надежды на прекрасное будущее.

В школе нам стали рассказывать, что в 1980 году наступит коммунизм. Нас очень интересовали подробности жизни при коммунизме, и на политинформациях мы допытывались у своих учителей о мельчайших подробностях. Конечно, те и сами-то мало что знали, но видимо, какие-то «спущенные сверху» объяснения они были обязаны «доносить массам», и так мы узнали, что при коммунизме вообще не будут нужны деньги. Что каждый человек сможет прийти в магазин, снять старую одежду, одеться в новую и спокойно уйти...

Как обычно, я тут же представлял себе большой и красивый магазин, где я обуюсь в новенькие китайские кеды, одену олимпийку с блестящей молнией и двойной белой полоской на воротнике, сяду на новенький спортивный велосипед и поеду на нем по нашей деревне, а рыжая оторва Валька не сможет отвести от меня восхищенных глаз...

Я оглядывал наш класс и радовался, что наконец-то все мои одноклассники из бедных семей бросят в красивом магазине свои лапти, перештопанные штаны, драные фуфайки и, также как и я, выедут оттуда на новых великах и в новых красивых одеждах...
...

В те же шестидесятые годы в небе, прямо над над нашей деревней, стали вырисовываться длиннющие огненно-рыжие хвосты от реактивных самолетов, пролетавших так высоко, что только по этим хвостам и утробному гулу, доносящемуся от уже пролетевшего самолета, мы научились понимать, что большая авиация, об удивительных достижениях в развитии которой мы узнавали из киножурналов, газет и радио, стала теперь вполне реальной и в нашей жизни...

Иногда всю деревню вообще сотрясал мощный взрыв, доносившийся откуда-то с неведомых высот, а следом за ним в пространстве раскатывался гул сверхзвукового самолета, пронизывавшего небеса гораздо быстрей обычных реактивных... Он пролетал столь стремительно, что чаще всего мы даже не успевали увидеть его.

Мужики, собравшись на конном дворе, обсуждали удивительные достижения советского авиастроения. Как обычно они выставляли на изрезанный стол бутыль мутной самогонки, с пробкой из туго свернутой газеты, выкладывали кисеты с вонючим самосадом и приступали солидно рассуждать, - мол, над нашей деревней теперь испытывают сверхзвуковые истребители-перехватчики, способные мигом перехватить вражеские самолеты и сбить их еще до того, как те долетят до нашей границы...

А мы слушали их, валяясь в подсобке на подвяленной конопле, и радовались тому, что уж до нас-то американские самолеты точно не долетят... Ну, разве что до Чебоксар могут долететь, а там уж их точно перехватят новые советские истребители и собьют как Пауэрса...

В это время среди наших мальчишек появилось странное увлечение – бродить по окрестным полям и лугам в поисках лент серебряной фольги...
Кто-то однажды нашел такую очень длинную ленту, и взрослые ему сказали, что ленту ту как раз и выбросил сверхзвуковой двигатель в момент форсажа, то есть именно тогда, когда и раздался такой оглушительный взрыв над нашей мирной деревней...
И мы все почему-то пожелали найти такие ленточки и посвящали поискам все свободное время. Даже возвращаясь из школы теперь мы шли не по дороге, а брели по свежей пашне, раскисшей от дождя, и настолько черной, что серебристую фольгу на ней можно было рассмотреть, пожалуй, даже за пару сотен метров...
Кажется, кое-кому действительно повезло, и несколько пацанов хвастались кусочками лент, но большинство ребят, в их числе и я, так и остались без «серебристого счастья»...

Давало ли обладание ленточкой какое-либо преимущество в нашем детском сообществе? Конечно да, ибо даже шоколадные обертки наши девчонки хранили как городские модницы свои драгоценности. А уж ценность этих таинственных «небесных» лент фольги мигом оказалась даже выше ценности спичечных этикеток, коллекционированием которых тогда увлекались все дети окрестных деревень и сел...

Ну а кроме того, всем нам так или иначе очень хотелось быть на острие технического прогресса. А ведь развитие реактивной авиации как раз и являлось острием всего самого передового в мире науки и техники. И уж конечно, прикасаясь даже к ненужной ленточке, исторгнутой из сверхзвукового двигателя, ты становился прямым свидетелем новейшего достижения советской технической мысли в быстро изменяющемся мире...

Потому, наверное, можно сказать, что ленты серебристой фольги были для нас так же святы, как священные иконы для истинных христиан... При этом объект нашей веры ежедневно подтверждал свое существование сверхзвуковым небесным грохотом...
...

Хрущев съездил в Америку и привез кукурузу. Всем колхозам гигантской страны было приказано выращивать эту диковинную культуру..

Посеяли кукурузу и в нашем колхозе...

В том числе около десяти гектаров засеяли и в долине Юнги, возле устья Сазан-ӓнгӹр... Но когда проклюнулись первые зеленые росточки, на них тут же набросились стаи грачей и стали подчистую уничтожать посевы...

Долго не раздумывая, колхоз решил выставить против грачей вооруженных охранников...
Отец предложил мне подобрать пару ребят и взять под охрану это поле. Я был просто окрылен таким доверием и тут же подключил своих лучших друзей – Игоря и Йорги. Они тоже согласились с огромным энтузиазмом...

Нам разрешили вырыть землянку рядом с полем, прямо на берегу Юнги, дали одноствольное ружье, порох и дробь! Нет, вы только представьте себе – несовершеннолетним пацанам колхозы доверяли огнестрельное оружие и боеприпасы!!! Когда я получал в колхозном складе ружье, то меня просто распирало от уважения к самому себе... А от ответственности за важное и опасное дело у меня дрожали коленки... Пребывая в столь противоречивых чувствах я нес ружъе к нашей землянке и представлял себя настоящим партизаном...

Землянка над Юнгой стала в то лето центром притяжения всей деревенской ребятни. Благо что неподалеку было лучшее место для купания – Кого Йӓм (Большая яма). Целыми днями тут, на шелковистой травке, резались в карты мальчишки, а девчонки чуть поодаль собирали цветочки-ягодки и шептались о чем-то своем, время от времени взрываясь звонким хохотом...

Вдруг кто-нибудь вскрикивал, что пора купаться, все дружно бросались за речной изгиб и скоро уже оттуда начинали доноситься девчачьи визги, ломкие мальчишечьи уханья и булллтдыых-и-ии воды, взбиваемой ныряющими телами...

Мы с «партнерами», как-то даже не сговариваясь, поняли, что нам грех не воспользоваться таким интересом и позволили себе извлечь выгоду для нашей, и в то же время всеобщей, вольницы. За определенную мзду мы разрешали кому-то переночевать в землянке, кому-то поносить холостое ружье вокруг кукурузного поля, или подежурить у костра, пока мы все были заняты другими делами, либо расходились по домам на обед... Но самым желанным вознаграждением было, разумеется, право на выстрел из ружъя по враждебным грачам...

А в качестве мзды нам приносили горбыли и обрезки досок для нар, стола и крыши, гвозди, жерди, старые кастрюли и тазики, картошку, лук, лепешки... и, даже такие ценные вещи, которые нам было как-то неловко брать, ибо мы догадывались, что их пропажа уж точно не останется незамеченной...

И тогда, действительно, прибегали сердитые отцы и гнали таких, чересчур щедрых, мздунов домой, заставляя нести обратно, к примеру, новенькую обстроганную доску, предназначенную совсем даже не для нашей землянки, а для починки прогнившей банной полки в собственном хозяйстве...

...Наш полустихийный лагерь просуществовал около месяца, пока кукуруза не подросла настолько, что грачи уже не могли причинить ей никакого вреда...

Но и после того, как нас сняли с дежурства, мы еще долго собирались на месте быстро обветшавшей землянки, и, безусловно, скучали по тому волшебному времени, когда нам была позволена (...и, причем, совсем ведь не задаром, а за трудодни...) такая свободная жизнь на Юнге – полная приключений и совершенно лишенная присутствия скучных взрослых людей...
...

И я опять стал уходить из дома как-только выпадала удобная минутка...

Как-то получилось, что я незаметно сблизился с лесником Иваном Григорьевичем... Он и его жена Анна Григорьевна жили в большом казенном доме, который стоял в лесу на просторной поляне, обсаженной серебристо-голубыми елями и имел сказочный вид. Они переехали туда из далекой чувашской деревни приблизительно в то же время, когда и наша семья переехала в Юнго-Кушергу. Вероятно, по этой причине они быстро сдружились с моими родителями, а поскольку не имели своих детей, то стали считать нас с Гелей кем-то вроде своих племянников...

Году так в 1957-58, ранним осенним утром, отец повел всю нашу семью в лес - сажать... лес...
На большой поляне, изрезанной широкими и глубокими бороздами, которые вырыл трактор каким-то специальным плугом, нас ждал лесник с инструментами и саженцами сосны.
«Всю эту вырубку нужно засадить сосенками!» - сказал Иван Григорьевич, затем взял длинный железный меч (специальный инструмент для посадки лесных саженцев, известный под именем «меч Колесова») и вонзил его в расчищенную землю на дне крайней борозды. Качнул его поочередно в разные стороны и вытащил. В земле осталась глубокая щель, а которую Анна Григорьевна поместила корни малюсенькой сосны. После этого лесник еще раз вонзил свой меч совсем рядом с саженцем и одним движением сжал пласты земли вокруг сосенки.
И пошло-поехало... Лесники и наш отец орудовали мечами, а мы с Гелей, Анна Григорьевна и еще кто-то из лесничества проворно втыкали сосенки в щелястые ямки и, таким образом, к вечеру засадили всю вырубку крохотными сосенками, глядя на которые мы с сестренкой вряд ли могли даже представить, как быстро они вырастут, и через каких-нибудь пять-семь лет в нашей (НАШЕЙ!!!) сосновой роще вся деревня будет собирать маслята целыми ведрами и корзинами... А еще через десять лет сосны вымахают в настоящий мачтовый лес до десяти-пятнадцати метров высотой и мало кто будет помнить, что лес тот был посажен нами за один день...
Теперь-то ту рощу даже в интернете можно увидеть на спутниковых картах, и я не могу представить, какими же огромными соснами стали сегодня те крохотные сосенки, посаженные нашими детскими руками...
(Может ли так случиться, что прочтя эти строки, кто-нибудь из моих деревенских земляков сфотографирует нынешний, теперь уже шестидесятилетний, сосновый лес и вышлет мне несколько снимков?..)

А весной Иван Григорьевич попросил меня помочь развесить скворечники и дуплянки в лесу. Мне такое дело очень понравилось и я тут же согласился...

Возле дома лесника было навалено несколько десятков самых разных «птичьих домиков», привезенных из лесничества. Таково было плановое задание всем лесникам – развесить в лесу как можно больше скворечников, синичников и прочих искусственных гнезд для птиц, которые уничтожали всяких насекомых, их личинок и прочих незаметных человеческому глазу вредителей леса.

Мы связывали по три-четыре скворечника и разносили их веером от дома так далеко, насколько хватало сил. Но после первой же ходки мы решили не тащить эти неудобные связки даже за один километр – оказалось слишком тяжело ходить по земле, напитанной талой водой и похожей на жидкую кашу из старых листьев. Да и сами птичьи домики оказались сколочены, в основном, из сырых досок и поэтому были слишком тяжелыми ...

Древний широколиственный лес, в котором нам предстояло осчастливить птиц новыми жилищами, состоял преимущественно из старых дубов с подлеском из кустов лещины.
В высоких кронах приютилось множество самых разных птиц, выдававших свое присутствие голосистыми трелями... По стволам дубов бегали вверх-вниз поползни, по веткам орешника перескакивали синички, под деревьями деловитые дрозды ногами и клювами переворачивали старую листву, в кронах деревьев проворные дятлы с красными шляпками долбили очередями по сухим веткам и стволам, а их, время от времени, перебивала гулкая дробь черной желны, доносившаяся откуда-то из глубины леса...

А выше самых высоких и пока еще совершенно голых деревьев пролетали стаи гусей, журавлей и еще какие-то перелетные птицы со своих южных зимовок, и я очень досадовал, что не могу разглядеть их попристальней...

«Вальдшнеп!» - вдруг вскрикнул Иван Григорьевич и указал на большую буровато-серую птицу с длинным клювом, бесшумно взлетевшую едва ли не из-под самых наших ног.
Ловко маневрируя между веток, птица быстро скрылась в гуще леса...

«Как развесим все домики, я свожу тебя на охоту! На вальдшнепиную тягу!» - сказал взволнованный лесник...

Когда мы приступали ко второй фазе, а именно к непосредственному развешиванию домиков на деревьях, я думал, что справлюсь в два счета... Но не тут-то было! Даже забраться на нижнюю ветку толстого дуба без лестницы было очень сложно. Иван Григорьевич сам-то уж точно не смог бы залезть, он подставлял свои плечи, я вставал на них, и он подталкивал меня как можно выше...

Мы работали несколько дней и изрядно намучились, пока развесили по деревьям все птичьи домики...Наградой за труды наши тяжкие служила радость от искренней благодарности птичек. Каждый день мы замечали новоселов в наших домиках – счастливые птицы тренькали и чирикали возле входных отверстий, и мы без тени сомнения понимали, что они говорят нам: «Спасибо! Спасибо! Спасибо!!!»
...

Пуржливым зимним утром Иван Григорьевич ввалился в наш дом в тулупе и огромных валенках и встревоженным голосом доложил отцу, что кто-то из нашей деревни украдкой свалил несколько деревьев и вывез их ночью. И пока еще не замело следы саней, ему нужна помощь отца, чтобы вместе найти виновника и составить протокол на нарушителя закона...
Отец тут же оделся и отправился вместе с лесником...

Такие визиты лесника в наш дом за годы моего детства повторялись еще не раз. Пока отец был председателем колхоза, ему приходилось исполнять в том числе и такие малоприятные обязанности, которые множили число людей, справедливо или не очень обозленных на органы власти, и в первую очередь на отца...

Мама всегда была встревожена такими визитами лесника, понимая, какие последствия ожидают нас после того, как при помощи отца похититель, вероятно, сядет на скамью подсудимых...

И мы должны были быть готовы к таким последствиям, когда, к примеру, ночью наши ворота начнут грохотать и раскачиваться от сильных ударов сапогами, и когда вся улица будет слышать рев пьяного мужика, требующего от моего отца выйти на улицу, чтобы там разобраться с ним и «убить на месте»...

Мы с сестренкой не знали, как нам быть и испуганно делали вид, что спим и ничего не слышим... Мама цеплялась за одевающегося отца и умоляла его не выходить из дома, но он, видимо, понимал, что тогда будет только хуже (можно и без окон остаться... а то и вообще без дома...)...

И отправлялся на улицу...

Мы приникали к окнам и начинали вслушиваться в мрачную темень...
Крик прекращался, переходил на громкий разговор, в котором мы улавливали просьбы отца отойти от дома подальше и вообще не будить деревню... Видимо, это ему удавалось - голоса начинали удаляться, а потом стихали совсем...

Насколько мне представлялось, отец вообще в таких случаях старался говорить тихим и словно извиняющимся голосом, но что-то в его поведении все-таки остужало разъяренных мужиков, и через некоторое время он возвращался в дом целым и невредимым...

Все засыпали или делали вид, что спали, но я еще долго прислушивался к ночным звукам, уставясь в окно, где еле просматривались силуэты трех старых лип, сцепившихся ветвями над нашими, совсем даже не крепостными, а обычными дощатыми воротами, прорубить которые мог бы любой пьяный мужик с топором...
...

По утрам меня обычно будило леденящее прикосновение холодного воздуха к голым рукам, выпростанным из под жаркого одеяла. Это тетьТоня или мама начинали возиться на кухне и непрестанно хлопать входной дверью, через которую в избу каждый раз врывался уличный холод...
А еще заскакивала кошка, насквозь промерзшая после ночных гуляний под Луной и терпеливо ожидающая возле самой двери, когда же наконец ее впустят в дом...

Она бесцеремонно забиралась под мое ватное одеяло и я снова вздрагивал от неприятного ощущения, но кошка ласково мурлыкала, лизала мои щеки и губы, и все тесней прижималась к моему телу... И быстро становилась теплой, мягкой и приятной...

Мы вместе с ней снова проваливались в сон, но совсем не надолго. Отец или мать требовали от меня немедленно встать и убрать с пола постель, которая теперь мешала всем. Да и готовиться к школе было уже пора...

Я сворачивал одеяло, простыни, соломенный матрац и выносил их в холодную кладовку «вӓскӓ»... И такая «половая жизнь» была мне привычной и вполне удобной до того самого дня, когда я закончил школу и, покинув родную избу, навсегда уехал в большой город...

...На столе уже высилась стопка горячих блинов или «туаткал» - большие (размером с тарелку) ватрушки с творогом либо с картошкой. Все было обильно смазано сливочным маслом и пахло вкусно...

Мне ненадолго уступали маленькое «умывальное» пространство в крошечной кухне, и я быстренько мыл лицо и руки ледяной водой из рукомойника и чистил зубы зубным порошком «Детский», который продавался в круглых картонных коробочках и стоил, кажется, всего-то копеек пять... На коробочке было нарисовано счастливое детское личико, но после нескольких открытий-закрытий мокрыми руками коробка сильно деформировалась и детское лицо приобретало даже испуганное выражение. Как-будто та рисованая мордашка сочувствовала мне и в ужасе морщилась от ледяной воды, которой мне приходилось умываться...

Вплотную с рукомойником разверзлось горнило печи, где весело трещали дрова, сложенные колодцем еще с вечера. Растапливали печку лучиной, запасы которой всегда хранились на притулке печки. Пополнять запасы приходилось и мне – я выбирал в дровянике пару-тройку поленьев без сучков и большим ножом-косарём скалывал с них тонкие лучинки...

Языки пламени облизывали два чугунных горшка. В большом варилась картошка скоту, а в меньшем - суп для всей нашей семьи, который потом весь день настаивался в прогоревшей печи, и его доставали когда мы возвращались из школы...
Нам с сестренкой наливали тот суп, который покрывался подрумяненной и хрустящей корочкой жира и за ту умопомрачительно вкусную корочку мы с Гелей всегда были готовы побороться не на шутку...

Меня поторапливали сесть за стол, к блинам и ватрушкам были поданы кринка молока и горшочек простокваши...
Я предпочитал молоко, а сестренка – простоквашу, за которой она в младенчестве даже вставала ночью, перелезала через маму и, выпив заранее приготовленную кружку, снова забиралась в постель и тут же засыпала... Мама посмеивалась, что Геля, возможно, все это проделывала вовсе и не просыпаясь...

Наспех поев, я выскакивал из дома и отправлялся в школу то пешком, то на велосипеде или на лыжах – в зависимости от времени года и погоды...

Школьный двор в виде буквы «П» служил «парковочным местом» для наших средств передвижения. В сухую погоду к стенам школы прислонялась куча велосипедов, а зимой там наметало сугроб под самые окна и он весь был утыкан разнокалиберными лыжами...

Я входил в школу слегка напряженным и готовым к грубым выходкам известных школьных хулиганов. Они могли выскочить из-за угла и со всего разбега двинуть тебя плечом, а затем оглушительно хохотать, глядя, как ты лежишь на полу и корчишься от боли... Поэтому приходилось быть начеку и уворачиваться от летящих туш, а уж коль не удалось, то лучше скрывать боль, демонстрируя презрительное равнодушие к таким злым шуткам...

В длинном коридоре школы, как обычно, резались в настольный теннис. Играли навылет, и возле стола выстраивалась длинная очередь, подгоняющая текущих игроков играть быстрей... И этот ажиотаж не прекращался до самого звонка на урок...

Ради игры многие из ребят приходили в школу из далеких деревень за час или за два до начала уроков – так у нас полюбили настольный теннис. В школьной мастерской был специально сделан грубоватый и не совсем ровный стол, а ракетки и целлулоидные шарики были всегда в дефиците, и любители пинг-понга постояно разыскивали их во всех окрестных магазинах...
Но случались периоды, когда вместо ракеток мы играли учебниками, а вместо упругого китайского шарика использовали треснутый шарик «ТР» (спортивного общества трудовых резервов), заклеенный кусочком «динамовского», и предсказать направление унылого отскока от стола такого гибрида было совершенно невозможно...
...

Рядом с теннисным столом располагалось несколько гимнастических снарядов. И на переменках все они тоже активно использовались школьниками. На турнике крутили «склёпки» и «солнце» самые ловкие мальчишки из моей деревни, мои одноклассники Коля Куприн и Толя Тихонькин. Наблюдать за ними собирались дети от первого до последнего классов. Все восхищались кажущейся легкостью летающих гимнастов и многие ребята тут же пытались повторить эти упражнения. Однако мало у кого получалось выполнить хотя бы склёпку, а коль получалось, то лишь с большим трудом и коряво - кряхтя и сгибая все имеющиеся суставы... Должен сознаться, что мне самому это так ни разу и не удалось...

А прыгать через коня я научился! Стремительный разбег, сильный толчок от опорного трамплина, горизонтальный (ну-у-у дайте хоть здесь пофантазировать...) полет, толчковый удар ладонями об удаленный торец снаряда и - приземление с подобранными вместе ногами... Класс!!! Но главное не зевать и тут же отскочить от коня в сторону! Потому что следующий прыгун уже летит над снарядом и вот-вот врежется в тебя... Безостановочные полеты через коня порой не прекращались всю переменку...
...

По разным поводам в коридоре проводились общешкольные «линейки». Все классы выстраивались в два плотных ряда, а напротив нас становились учителя, а директор или завуч объявляли что-то важное. Однажды и я стал объектом такого важного события...
Завуч со строгим и загадочным видом стал прохаживаться вдоль линейки и назидательно говорить о том, как важно учащимся быть внимательными во всем. И уж если отправляешь кому-то письмо, то не следует забывать написать на конверте свое имя и обратный адрес. В этот момент он остановился напротив меня и, раскрыв какой-то конверт, достал оттуда сложенный листок...
Пристально уставившись на меня, завуч рассказал всей школе, что вот, мол, есть среди нас один любознательный ученик, который, как выяснилось, не пропускает ни одной радиопередачи с Захаром Загадкиным. И, мол, этот ученик даже отправил свой ответ на очень сложный вопрос, и как ни удивительно, ответ этот оказался правильным!
Пребывая в наигранной суровости, завуч протянул мне листок, который оказывается и адресован был мне, но Всесоюзное радио, не имея моего адреса, вычислило по почтовому штемпелю единственную школу в нашей округе и попросило учителей найти недотепистого участника популярной игры, который все-же оказался удачлив в очередном туре...

Я пребывал в полной растерянности и никак не реагировал ни на одобрительные улыбки, ни на уничижительные насмешки... Именно так, половина-на-половину, оценила школа неоднозначную ситуацию, побудившую учителей собрать всех на линейку... Одни восхищались моей победой, а другие смеялись над моей бестолковостью...

Лишь на обратном пути из школы я дал волю чувствам, будто рвущимся куда-то в давно ожидающий меня космос...

Я скользил на лыжах по хорошо раскатанной лыжне напрямую по полям и лугам к голубеющей на горизонте Юнго-Кушерге. Мне очень нравился тот солнечный день с легким морозцем и искрящимися в воздухе снежинками. Я напевал про себя популярные песни Робертино Лоретти и радовался, что никто не мог нарушить мое космическое настроение. Я несся один куда-то далеко-далеко, на тысячи световых лет дальше, чем в свою деревню... Все двери мира распахнулись передо мной и все обитатели моей планеты были рады моему грандиозному успеху...

Каждый раз, возвращаясь из школы, я пересекал границу, известную лишь мне, и не привязанную к конкретным географическим координатам. В какой-то день она была ближе к Еласам, а в другой – ближе к моей родной деревне. На границе я менялся. Сбрасывал напряженность от нелюбимой школы и раскрывался навстречу спокойному и полностью понятному мне миру, который, как ни странно, но все же имел свой географический центр. Впрочем, тот центр не фиксировался жестко в какой-то конкретной точке, а имел способность перемещаться в пространстве по моей же неконтролируемой, однако, воле.
Скажем, вчера он вполне определенно обозначился возле обрыва «Шанавӹл Кӱ», а сегодня отчетливо просматривается какой-то таинственной синевой в ольховой роще, расположившейся прямо под моими ногами, и призывающей меня ощутить наконец-то давно ожидаемую радость моего бытия в моем мире...

...Я постоял на краешке обрыва, оглядел сверху всю сверкающую долину Юнги и сильным толчком бросил себя вниз!

Ветер... солнце... скорость... Ямайка...

«Ямааааййййкаааа! Ямаааайка!» - орал я пронзительно и мощно, влетая словно пушечное ядро в ольховую рощу, и синие тени высоких деревьев трепетали в восторге под моими острыми лыжами...

И на какую-то долю секунды мне привиделась эта загадочная и красивая земля Ямайка, а под моими лыжами затрепетали синие тени высоких пальм...
...

Когда мне было лет девять-десять, маму забрали в больницу и мы не видели ее целую вечность...

На самом деле дня два...

Она вернулась после операции очень слабая и бледная, еле дошла до кровати, с трудом легла и, отвернувшись к стенке, стала беззвучно плакать. Мы с Гелей напугались и тоже зарыдали... Но очень громко...

Мама повернулась к нам и попыталась успокоить нас.

«Ничего-ничего, мои дорогие! Я скоро поправлюсь... Не плачьте...» - она говорила через силу и очень тихо, и поэтому ее слова, вероятно, совсем не убеждали меня, а наоборот, ввергали в полное отчаяние. Я сидел возле нее, пытаясь представить, как же мне жить без мамы, и вдруг..., совершенно неожиданно даже для самого себя, взвыл сквозь слезы: «Что же мне делать-то, если ты умрешь? В суворовское училище что ли пойти???!!!»

Даже сейчас я помню, что при всем реальном трагизме в моем вопросе звучала плохо скрытая надежда. Мол, вот ведь как удачно может выйти – мама умрет и у меня появится шанс попасть в суворовское училище, куда принимают только сирот...

Мама рассмеялась, несмотря на боль. Она перестала плакать и даже вроде повеселела... Сказала, что не умрет, а плачет от боли и еще оттого, что у нее после операции больше не будет детей, но она все равно счастлива, потому что у нее есть мы с Гелей...

Про то, как принимают в суворовское училище, я узнал в пионерском лагере, куда меня отправили родители предыдущим летом. Я не хотел ехать ни в какой лагерь, но как ни противился, мама отвезла меня в Кузьму (г. Козьмодемьянск) и оставила в старой церкви, переделанной под какую-то школу, где и был организован летний пионерский лагерь.
Всю неделю до ее следующего приезда я чувствовал себя пленником, принуждаемым жить по чужим правилам. Днем по утвержденному распорядку, а ночью – по неписаным законам детдомовской шпаны, командующей в огромной спальне для мальчиков...

Детдомовские пацаны верховодили в лагере безоговорочно и, кажется, даже воспитатели их опасались. Детдомовцы были организованны, нахальны и смелы, и в то же время – вполне справедливы...

Когда мама приехала навестить меня, мы с ней целый день гуляли по городу и я, горько рыдая, упрашивал ее забрать меня из лагеря домой. Мама пыталась убедить меня, что в лагере мне будет очень хорошо, нужно только чуток подождать-попривыкнуть, найти друзей, какое-то интересное занятие и пр... Она непрестанно кормила меня мороженым, поила газировкой и я в тот день возненавидел мороженое так сильно, что несколько лет после того дня не мог даже прикоснуться к нему...

В конце-концов я просто устал и перестал сопротивляться...

После маминого отъезда я действительно успокоился и совершенно незаметно для себя влился в дружный детский коллектив. Мне стало интересно практически всё: игры, экскурсии и прогулки, купание на Волге, появились друзья, общие тайны и секреты, понравились ночные игры после отбоя в спальне, устраиваемые вездесущими детдомовцами...

Все детдомовские пацаны были одеты в серые рубашки из грубой ткани с глухими воротничками, длинные черные трусы и дешевые рабочие ботинки. Все были коротко острижены, что, по-первости, мешало мне отличать их друг от друга...

Они здорово играли в футбол, всегда продуманно и точно пасовали мяч, а уж жонглировать мячом могли так долго, пока не надоест...

Все они были круглые сироты, и многие из них мечтали попасть в суворовское училище, где всех суворовцев облачали в красивую военную форму, обучали метко стрелять и ходить четким строем...

Вот от них-то я и узнал, что туда принимали сирот и даже тех, у кого не было хотя бы одного родителя...
...

Моим лучшим другом в деревне был Игорь – соседский мальчик, живший через один дом от нашего. Он тоже любил читать книги и мы часто обсуждали прочитанное где-нибудь на берегу Юнги или в лесу, когда собирали орехи, грибы или ягоды...

Мы заходили друг к другу поиграть во дворе в теплое время года, или в избе, если на улице стоял трескучий мороз...

Играть в избе, вернувшись с лютого холода, было всегда приятно. Нас угощали горячей едой, молоком, иногда даже «подушечками» - квадратными карамельками с начинкой из повидла, обсыпанными сахаром (в нашем магазине 100 граммов стоили 8-10 копеек), после чего мы располагались на полу и доставали свои самодельные игрушки...

Я не помню названий тех игр, но опишу, как выглядели необходимые атрибуты...
Для одной игры мы использовали маленькие пенечки из липовых прутьев, расколотых надвое. Пенечков требовалось что-то около тридцати-сорока. Кажется, мы делили их поровну и потом по-очереди бросали горстями на пол. Большинство пенечков после броска падали набок, но некоторые становились «на попа». Такие пенечки-солдатики откладывались в запас. И выигрывал тот, кто первым переводил в запас все свои пенечки...

Для другой игры мы использовали тоненькие палочки (толщиной в спичку), около десяти сантиметров длиной. Их тоже требовалось немало, наверное, несколько десятков. Палочки зажимались в кулак и упирались одним концом в пол или стол. Кулак разжимался и палочки рассыпались в беспорядочную кучку. Мы по-очереди старались забрать из той кучки как можно больше палочек, но только по одной и ни в коем случае не шевеля остальных палочек, за исключением забираемой...

Мы увлекались и не вставали с пола до самой темноты... Потом взрослым требовалось растопить печки-голландки, чтобы прогреть избы на ночь, и нас бесцеремонно разгоняли по домам...

Семья Игоря жила очень бедно, но меня там встречали радостно и всегда приглашали за общий стол, где чаще всего стоял лишь горшок с вареной картошкой, лук и черный хлеб. Но почему-то та простая и грубая еда была удивительно вкусной и я чаще всего проявлял деликатность и отказывался от угощения. Но слюнки мои текли всегда... Вероятно оттого, что большая семья (у Игоря были еще двое братьев и сестра...) поглощала скудный обед с огромным аппетитом и неизменным дружеским подтруниванием детей друг над дружкой...

Отец Игоря работал конюхом и частенько чинил во дворе хомуты и прочую сбрую, необходимую для запрягания лошадей...

Кажется, во всей деревне это был единственный русский мужик, появившийся у нас сразу после войны. Теперь уже точно никто не может сказать, что вынудило русского мужика поселиться в глухой марийской деревне. Он вполне освоился и довольно бойко говорил на горномарийском, хотя конечно, все слышали русский акцент в его говоре...

Как-то раз я стал невольным свидетелем его рассказа о побеге, кажется, из какого-то лагеря, откуда вместе с дядей Яшей бежали еще двое зеков. Он рассказывал это незнакомому мужику, с которым выпивал самогонку, отложив в сторону хомуты, ремни и прочую конюшенную утварь...
Пыхтя самосадом, отец Игоря задумчиво всматривался в одному ему видимое пространство, и описывал как они несколько дней и ночей шли лесом и вышли на какую- то широкую реку, которая еще и разлилась в половодье... Как они в тот миг отчаялись, потому что поняли, что оказались перед непреодолимым препятствием... И как один из них все-таки убедил их не сдаваться и просто выдолбить лодку-долбленку... И как тот мужик вспоминал, как выдалбливали такие долбленки его предки... И как они все, следуя воспоминаниям своего товарища, искали подходящую толстую осину, валили ее..., вырубали топорами нутро в осиновом бревне..., потом всю ночь распаривали над огнем получившееся корыто..., чем-то раздвигали-расширяли борта и вставляли распорки...
И управились они за три дня, впроголодь, скрытно, чтобы не выдать себя огнем и дымом костра...
И таки сделали они себе лодку-долбленку и переправились на ней через широкую реку, а может быть даже и сплавились дальше по реке, куда им было нужно...

Как я понял, мужик тот то ли освободился недавно из того самого лагеря, то ли был просто старым приятелем дяди Яши. Он изрядно захмелел и, указав на меня, спросил дядю Яшу, что это за пацан дружит с его сыном. Тот ответил, что, мол, это сын нашего соседа, секретаря колхозного парткома...

И тут я увидел, как вдруг напрягся и наполнился злобой тот незнакомый мужик, глядя на меня... Однако он не успел даже и выругаться, потому как дядя Яша схватил его за плечи и увел в избу, торопливо уговаривая на ходу: «Ты брось, это ж дети! Что ж, они ведь тебе ничего не сделали!»...

Я так и не понял, в чем была причина той гневной вспышки приятеля дяди Яши. Был ли мой отец каким-то образом лично причастен к его горькой участи? Или его взбесил простой факт моей принадлежности к семье партийного функционера?

Одно понятно, на советскую власть и коммунистов тот человек был зол...

Родители Игоря постоянно гнали самогон и частенько напивались, но никогда не были агрессивными, а наоборот, становились очень веселыми, гостеприимными и готовыми отдать последнюю рубашку... Видимо, про таких говорили «Душа нараспашку...»
Понятно, что их дети сызмальства росли самостоятельными и рано разъехались кто куда и, кажется, навсегда...

Ближе всех от родителей остался Игорь, он обосновался в соседнем селе Еласы и прожил там до конца своих дней...
...

По соседству с Игорем жил Жорик, с которым я тоже часто играл и был в хороших приятельских отношениях, если не считать некоторого соперничества между нами.
Я сильно огорчался когда, к примеру, Жорик быстрей меня добегал до магазина и сильно радовался, когда мне удавалось побороть его и уложить на лопатки... Помню, даже тетьТоня, случайно засвидетельствовав мою победу над постоянным соперником, горячо меня похвалила...
Впрочем, торжествовал я недолго –Жорик всеръез увлекся спортом и к старшим классам я уже оказался не в силах соперничать с ним ни в беге, ни в борьбе...

Я рос хилым и болезненным и, хоть и старался не отставать от своих сверстников, однако лишь на лыжах в десятом классе сумел пробежать «пятерку» (5 километров) на паршивый третий разряд... Большинство же моих одноклассников имели второй, а некоторые даже первый разряды!..

Жорик рос без отца – с матерью, сестренкой и бабушкой... Его мама была красивой и гордой женщиной. Так говорили в деревне. Она сильно переживала, когда отец Жорика бросил семью и ушел к другой в соседнюю деревню.

Раз я возвращался после школы из Елас вместе с Жориком и его мамой. Вдруг его мама остановилась и стала громко кричать на всю улицу: «Он все равно будет мой! Мой будет!!!»

...По другой стороне улицы торопливо шла какая-то женщина. Вероятно, ей было очень неловко и она убежала быстро-быстро, даже не повернув голову в нашу сторону....

Жорик, не в силах сдержать слез, умолял маму не кричать, дергал ее за рукав, и в то же время отворачивался от меня, явно стыдясь как своих слез, так и поведения матери.
А та все продолжала истерично кричать вслед сопернице, уже исчезнувшей в боковом переулке.

Потом она замолчала и пошла вперед, всхлипывая и утираясь уголком своего платка...

Мы с Жориком отстали и я стал пересказывать ему какую-то книгу, прочтенную накануне, стараясь таким образом отвлечь его. А сам пытался делать вид, что не заметил ничего такого, чего Жорику следовало бы стыдиться...
...

В жаркий летний день разразилась гроза с громом, молниями и ливнем «как из ведра», который закончился так же внезапно, как и начался... По всем улицам бежали бурные ручьи, а в воздухе все еще висели невидимые частицы воды, из которых солнце соткало радугу...

Я не удержался от желания побегать по лужам и выскочил в одних трусах на улицу. Пробежав по напитанной дождем траве до Жорика, я увидел, как он пьет чай с пряниками, выставившись по пояс в открытое окно. В соседнем окне виднелась его бабушка – тоже с чайным блюдцем и пряником в руках...

«Выходи бегать по лужам, Жорка! Вода такая теплая!» - крикнул я другу.

Он согласился и попросил маленько подождать, пока он допьет свой чай...

...В ожидании Жорика я присел на корточки перед заброшенным и заваленным хворостом колодцем, который в тот час был заполнен грязной водой до самых краев, и стал запускать щепочки в медленно кружащиеся струи...

Я подталкивал свои «корабли» в центр водоворота, и мне пришлось придвинуться к самому краю колодца... И вдруг он обвалился, а я, как был на корточках с прижатыми к груди коленями, так и ушел в глубину...

Вынырнув я услышал звонкий хохот на всю улицу. Это Жорик с бабушкой прямо разрывались от смеха, каждый в своем окне...

Я вылез из ямы и меня позвали в избу, дали полотенце и сухую одежду, а потом посадили пить горячий чай с пряниками...

Мы все вспоминали мое погружение и продолжали смеяться …

И тут я стал безостановочно икать и никак не мог остановиться... Ик да ик, а за ними еще ики с иками в икотку играют... Я смеялся, всхлипывал почти истерично, и икал...

Вдруг бабушка Жорика уставилась на меня серьезно так, скорей даже строго.., а чуть погодя, отчетливо и с явной подозрительностью сказала: «Слушай, Генай, а ведь это ты накакал на нашем чердаке рядом с трубой!»...

«Нет-нет-нет! Что вы!!!? Не я!!! Не я! Не яаааа!!!» - я был в ужасе оттого лишь, что они могли подумать, что это я накакал... Что, даже если милиционеры докажут, что накакал не я, то все равно будет плохо, потому что пока милиционеры будут все разнюхивать да проверять, люди еще долго будут думать, что это я накакал...

...«Успокойся, Генай, я пошутила! Видишь, ты уже перестал икать!!!» - старушка снова смотрела на меня добрыми и веселыми глазами и лишь тогда я понял, что она специально разыграла меня, чтобы избавить от болезненной икотки...
...

Зимние посиделки в нашей деревне зародились с незапамятных времен и были излюбленным ежевечерним развлечением для всех бабушек и дедушек. И, естественно, для их внуков...
«Шӹнзӓш толдок!» («Приходите посидеть!») – приветливо и уважительно приглашали соседи друг друга на посиделки, встречаясь у колодца или в магазине...

Собирались посиделки не рано, а уже в темное время, когда и коровы подоены, и свиньи накормлены, да и куры по шесткам и сеновалам рассажены... И, разумеется, семьи накормлены и в бабушкиных услугах сегодня более не нуждаются...

...Железное звяканье засова на калитке, вопрошающий гав-гав моего старенького Бобика означали, что к нам пришли на посиделки...
ТетьТонь отправляла меня на крыльцо успокоить собаку и встретить гостей, а сама выносила на чистый стол глиняную кринку с домашним пивом и ставила рядом миску прожаренных тыквенных семечек...

Гости тщательно обметали снег с валенок и поднимались в избу.

«Пуры вады! Шӹнзӓш толынна... Пыртедӓ вара?» («Добрый вечер! Пришли вот к вам на посиделки... Пустите ли?»

Дед Степан приносил с собой все, что требовалось для плетения лаптей и пристраивался на лавочке возле нашей голландки, уже прогоревшей и источавшей уютное тепло по всему дому. Он был молчалив и лишь негромко посапывал, усмиряя острым ножом вьющиеся плети липового лыка, и, ловко заправляя каждое лыко в «нужную строку».., обрезал излишний кончик, и в завершение колотил по новенькому лаптю деревянным молотком или березовой рукояткой своего кочедычека (кочедык – железный инструмент с деревянной ручкой для плетения лаптей)...

Бабка Ульяна, напротив, была говорлива, чаще всего именно ее голос заполнял наш дом теми вечерами...

Безостановочно рассказывая последние деревенские сплетни, бабка Ульяна не прекращала ловко теребить левой рукой куделек шерсти на прялке, вытягивать оттуда бесконечную нить и наматывать ее на веретено правой рукой...

Бабушка Жорика (к сожалению я забыл ее имя...) была остра на язык и всегда умела вставить очень смешной комментарий в рассказ бабки Ульяны. А делала она это настолько вовремя и к месту, что та впадала в безудержный смех, длившийся так долго, что бабка Ульяна даже забывала о чем же это она начинала рассказывать...

ТетьТоня сидела рядом и вязала нам с Гелей носки или варежки, не забывая подливать гостям пиво... Кажется, она была очень довольна этими вечерами, когда не требовалось никуда спешить, и не было никаких важных забот... Она внимательно слушала гостей, следила за лампой и за нами, распластавшимися, как обычно, на чистом полу...

Мы играли в свои игры, грызли семечки и очень внимательно прислушивались к разговорам взрослых и живо реагировали на шутки или страшилки.... В какие-то моменты бабка Ульяна замолкала и, наклонившись к тетьТоне и бабушке Жорика, принималась нашептывать им интимные подробности, знать которые нам не следовало... Мы в такие моменты замирали – очень уж хотелось разузнать, какой же это такой желанный-прежеланный гость вышел рано утром от одинокой Лизуки, которая накануне вечером в магазине купила аж чекушку казенной, да и петуха своего, последнего во всем курятнике, не пожалела да и зарубила на суп...

Нередко старики принимались вспоминать прошлое, и тогда мы узнавали о каких-то интересных событиях из истории нашей деревни. К примеру, о битве между горномарийцами и чувашами, произошедшей якобы пару сотен лет назад в широкой долине между Малой Юнгой и Кожважкой, аккурат на границе, разделяющей ныне наши републики... Была такая битва на самом деле или нет, неизвестно, ибо в официальных документах она, похоже, не отражена...
Еще мне запомнились рассказы о том, что на нашей Юнге до революции имелось как минимум три водяные мельницы. Каскад их прудов был настолько богат рыбой, что сазаны и карпы, караси, лини, щуки и окуни были обычны в уловах всех рыбаков... Тогда как уже в моем детстве была обычна только мелкая рыба: в основном пескари, гольянчики и усачи...
И это только в пределах нашей деревни, а еще ведь были такие же мельницы с прудами и в нижних деревнях и селах, аж до самой Волги. В период советской власти все плотины были разрушены и их былое присутствие нам подтверждали лишь старые сваи, торчащие из обрывистых берегов...

Вот ведь странно мне сейчас стало, что я не могу вспомнить на тех посиделках присутствия наших родителей... То ли они отлучались из дому на весь вечер к кому-то в гости, то ли уезжали куда-либо с ночевкой. Но в тусклом свете давно потухшей керосиновой лампы мне мерещатся лишь лица соседских стариков, их внуков, моей сестренки Гели и тети Тони, по всей вероятности заправлявшей посиделками в нашем доме...

Кажется, вечерние посиделки в деревне прекратились как-то сами собой вскоре после того, как в домах появилось электричество, радио и телевизор...
Стоит отметить, что телевизор сам по себе поначалу привлекал к нам гостей, не имевших в своих домах «голубого экрана»...
Но мало-помалу каждая изба в деревне обзавелась собственным телевизором... и тогда-то вот и наступила новая эра в жизни детей нашей любимой Юнго-Кушерги...

Все реже и реже стали раздаваться веселые детские голоса в наших излюбленных оврагах, а их склоны уже не сверкали как раньше, когда их непрестанно полировали детские задницы, лыжи и санки... да так усердно, что склоны те аж покрывались блестящей ледяной коркой... Теперь же там лишь изредка появлялись двое-трое ребят на лыжах, прокатывались несколько раз и, заскучав в непривычной тишине, уходили домой... смотреть телевизор...

А еще через несколько лет, когда я, будучи уже иркутским студентом, приехал на каникулы, то увидел лишь совершенно пустые овраги с девственно пухлым снегом, уже не тронутым ни лыжами, ни санками...
...

P.S. Автор будет очень рад вашим критическим замечаниям и просит оставлять их в комментариях под реальными или вымышленными именами.




5 комментариев:

  1. валентин афанасьев7 октября 2018 г. в 04:56

    Здорово!Очень интересные воспоминания! Да-да, именно, воспоминания. Потому что то, что здесь написано, всё это правда и всё это было на самом деле. Я сам этому свидетель, хотя я немного (на 6 лет) и младше автора. В самом деле и про охрану кукурузы и про нашу деревню и про улицу Спри-Лык и про Игоря, Георгия и Жорика - всё это точно описано и интересно читать.Надо добавить, что саженцы кукурузы охраняли во многих полях вокруг деревни и с нашей улицы парням это дело тоже доверяли. Например, с нашей улицы доверяли и ровестнику Геннадия,Куприну Николаю, моему крёстному отцу и некоторым другим. А мы, ещё совсем сопливые мальчишки, тоже ведь бегали к тем землянкам и шалашам. Помню, в один год кукуруза была посеяна на поле возле опушки леса, а в другой год на низине вдоль берега речки Кожваж и там тоже на обрывистом берегу была вырыта землянка и там тоже собиралось много мальчишек. У меня на эту тему даже есть рассказ "Микитӓвлӓ", который потом вошел в сборник юмористических рассказов "Икӓнӓ Опанас". Одним словом, Геннадий своими воспоминаниями прямо оживил ту нашу детскую пору жизни, те особенности и подробности, которые были присущи только нам, в те годы живущим интересной и трепетной жизнью.Спасибо большое Геннадию, замечательному нашему земляку и большому другу этой малой нашей родины.

    ОтветитьУдалить
  2. любитель почитать8 октября 2018 г. в 10:15

    Как это называется: рассказ, повесть или очерк? Но читается с интересом. Автор же сам называет это письмами. Что ж, это его дело. Хотя...
    Автор очень подробно рассказывает о совсем незначительных для читателей подробностях, видимо для него они являются очень важными, он боится пропустить даже какую-то мелочь, тем самым мне кажется он загромождает произведение ненужным балластом, ну а с другой стороны, он как будто пишет картину своего детства, которая подаётся нам непрерывным полотном.Здесь нет интриги, нет приключенческого азарта, бесшабашности и озорства, присущие детскому возрасту. Как пожилой человек,он педантично перечисляет предметы, которые окружали его, приметы местностей и так далее.Это его почерк и стиль изложения.То есть то,что сохранилось в его памяти. Его работа
    должна быть очень ценна его односельчанам, поскольку именно о той местности и о тех людях идёт в этой работе речь.Но мне очень понравилось место, где он помогал отцу сооружать ограду вокруг кладбища.Оставляли их детей(?)на ночь охранять лесоматериалы близ кладбища.Читал с интересом.Здесь он сумел изобразить какую-то эмоциональную встряску.Ну и в других местах хотелось что-нибудь взбадривающее... А вообще, я ещё подумал так: автору надо было избрать профессию краеведа -он был бы неплохим краеведом. Спасибо!

    ОтветитьУдалить
  3. Тут автор пишет, как он приехал на каникулы из Иркутска и увидел пустые косогоры, раньше эти косогоры и горки были все сплошь обкатаны ребятнёй... У людей в домах появились телевизоры и дети стали меньше играть на улице. Это действительно было так на рубеже 60-70 годов прошлого века. Да и рождаемость детей ведь к этому времени сильно упала.Если после войны был огромный всплеск рождаемости и в каждой семье бегало по 5-7 ребятишек, то уже в 60-е годы стали рожать только по 1-2 детей.Да, после войны было такое время- очень много ребятни и это было не только где-то в отдельно взятой местности, это было везде, даже за границей. Видимо, такое время больше никогда не повторится.

    ОтветитьУдалить
  4. У меня тоже был Черный Человек, дядя Гена :)...

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Да, Женя... Это так странно было... До сих пор не уверен, что он был наяву...)

      Удалить